Приют горной девы

— Пойми, мы не можем вернуться. Дома, в котором ты жил, уже нет, — он хотел добавить: «Как, наверное, нет и Азмарии», но спазм сжал ему горло.

— Мы? А с чего ты взял, что я хочу идти с тобой? Я пойду один.

— Тогда ты умрёшь. В горах не всякий взрослый выживет. Тем более в одиночку. Без меня ты обречён, — ребёнок ещё больше насупился, и Луи понял, что надо менять тактику. — Послушай, Аншель, Азмария хотела, чтобы ты жил. Это единственное, что ты… что мы можем для неё сделать.

«А ведь он в чём-то прав, — подумал мужчина. — Если бы я не задержался в их доме, она бы не пострадала. Если бы не проголосовал за партию Гитлера, то, возможно, он бы не пришёл к власти. Если бы беспокоился о судьбе всех евреев, а не только за своих друзей, то и друзья были бы живы… Как много накопилось этих но».

В первые часы после пробуждения он и в самом деле хотел побыстрее уйти, ему было стыдно за свои слёзы, но потом он задумался, есть ли смысл возвращаться в роту. В политике нового правительства он разочаровался, воевать не хотел, да и шанс доказать, что не предатель, упустил: «Кто знает, что в голове у нашего гауптмана, но, видимо, он рассуждает так: если ушёл и с концами, то предатель, перебежчик к французам».

Луи твёрдо знал, что должен как можно скорее выполнить задание и вернуться, но разве он мог предвидеть, что элементарно заблудится? Мелькнувший во тьме огонёк неожиданно привёл его к спасению. Как в сказке вырос перед ним уютный дом посреди неласкового пейзажа.

Его хозяйка тоже напоминала нереальное, эфемерное существо. Когда она одним движением вытащила его из губительного, мягкого холода в колючее тепло, он решил, что перед ним горная дева из «Хайди»*. У неё были такие же длинные белые волосы и печальный взгляд цвета какао. Разве что ростом она не вышла: Луи представлял горную деву высокой и статной, а ему под руку метнулась какая-то девчонка. Не сразу он разглядел в ней свою ровесницу.

Псевдо-имя Луи казалось ему дурацким, но оно первое пришло ему в голову и теперь, похоже, прилепилось намертво. «О настоящем придётся надолго забыть».

Он горько усмехнулся, вспомнив, как попал в сопротивление и как Жак пытался его убить в начале боя с немцами. «Интересно, почему он не сделал этого раньше? Хотел прикрыть Иуду, которого послал убить Азмарию и Аншеля?» При воспоминании о предателе мужчина скривился.

Хансу-Луи не нравилась политика Гитлера, но он не мог предать товарищей из роты. Даже тех, с кем у него не сложились отношения. Война слишком прочно связала их, и в отражении чужих судеб он видел свою. Они вливались в единую полноводную реку — судьбу поколения. Проклятого поколения.

«И почему я не успел сказать Азмарии, что дни, которые я провёл рядом с ней, бесценны?» Это было мучительно-счастливое время. Мучительное, потому что при всём уважении и благодарности к Азмарии он не мог полностью доверять ей: «Только в сказках служители церкви помогают вражеским солдатам. В чужой стране, где я захватчик, никто меня жалеть не будет». Счастливое, потому что он вновь обрёл свободу. Лживые газеты, радио и приказы командира остались в другой жизни. Здесь, в доме, он наконец-то мог разобрать накопившиеся мысли, не боясь, что кто-то помешает, заглянет через плечо.

«Это был подарок судьбы. В одном я ошибся: нельзя было верить, что всё закончится хорошо. Я расслабился, потерял бдительность, и вот что из этого вышло, — он перевёл взгляд на мальчика, который стонал и метался во сне. — Что ждёт нас дальше? Нет, лучше не думать об этом. Надо решать проблемы по мере их поступления. Главное, выбраться из Альп, а дальше… Что-нибудь придумаю».

Одно он знал точно: дороги назад нет. Для себя он решил, что уйдёт с этой войны, но он понимал, что это не массовый выход, что все немцы как один не бросят оружие, и это наполняло душу скорбью. Он взвалил на себя заботу об Аншеле как добровольный крест. Это стало его единственной надеждой на искупление грехов.