«Приют задумчивых дриад». Пушкинские усадьбы и парки

Наивны рассуждения Ржеутского и о возможных интригах в литературных салонах по поводу адресации стихотворения к Елизавете Алексеевне и грозной реакции на это Александра I, как и предположение о том, что императрица не только была поклонницей творчества влюблённого в неё Пушкина, но и «тоже его тайно любила».

Сторонницей адресации стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» к Елизавете Алексеевне является увлёкшаяся пушкиноведением писательница К.П. Викторова⁶⁸. Она пытается доказать, что императрица Елизавета Алексеевна была «утаённой любовью» Пушкина, причём её образ нашёл самое широкое отражение в произведениях поэта. В рамках этой версии К.П. Викторова относит стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» к Елизавете Алексеевне, указывая на его связь со стихами «К ней», по мнению писательницы, тоже обращёнными к императрице. Других обоснований своего утверждения Викторова не приводит, строя аргументацию на неубедительном доказательстве, что к Анне Керн стихи не имеют никакого отношения. Вся работа написана как бы «в пику» исследованиям «академистов». Комментируя ситуацию при вручении стихотворения Анне Керн, писательница без тени сомнения пишет: «Нашла вчетверо сложенный листок и сказала: «Это мне подарок, спасибо». «Но позвольте!» – вот что хотел сказать Пушкин».

Викторова склонна каждую строчку стихотворения трактовать буквально, с примитивно – биографической точки зрения. Например, к стиху «Рассеял прежние мечты» её пояснение таково: «Что же, Пушкин непрестанно с 1819 года о ней (т. е. о Керн) «мечтал»?». В «доказательствах» писательницы вообще содержится множество грубых ошибок и неточностей⁶⁹, необоснованных атрибуций⁷⁰ и прочих «перлов».

Императрица Елизавета Алексеевна (1779–1826), урождённая принцесса Луиза – Мария – Августа Баденская, действительно была очень красивой и достойной, хотя и небезгрешной по молодости женщиной с нелёгкой судьбой. В 1810–е годы она выглядела весьма моложавой и привлекательной, при посещениях Лицея очень непринуждённо и приветливо обращалась с лицеистами и профессорами, умея каждому сказать доброе слово. В лицейские и первые послелицейские годы поэт был очарован ею, как, впрочем, и некоторыми другими дамами бальзаковского возраста: Е.А. Карамзиной, Е.И. Голицыной.

Сложное, почти опальное положение Елизаветы Алексеевны при дворе и её смиренное поведение привлекали к ней внимание оппозиционно настроенной интеллигенции. В 1818 году А.С. Пушкин посвятил ей стихотворение «На лире скромной, благородной…», заканчивающееся такими строками:

Но, признаюсь, под Геликоном,Где Кастилийский ток шумел,Я, вдохновлённый Аполлоном,Елисавету втайне пел.Небесного земной свидетель,Воспламенённою душойЯ пел на троне добродетельС её приветною красой.Любовь и тайная свободаВнушали сердцу гимн простой,И неподкупный голос мойБыл эхо русского народа.

Публикуя стихи в 1819 году в 10-й книге журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» поэт дал им церемонное название: «Ответ на вызов⁷¹ написать стихи в честь Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны». На наш взгляд, здесь речь идёт не об «утаённой любви»⁷² Пушкина, а, скорее всего, о благоговейном поклонении и восхищении перед императрицей.

Стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» не имеет отношения к императрице Елизавете Алексеевне, прежде всего, потому, что сохранились автографы А.С. Пушкина, где поэт сам явно указал имя адресата своего шедевра – Анны Петровны Керн. Это два написанных рукой поэта перечня его стихотворений для двухтомного издания сочинений, вышедшего в 1829 году. Перечни происходят из собрания Л.Н. Майкова, ныне хранящегося в Пушкинском доме⁷³. Первый список Пушкин сделал на оборотной стороне чернового автографа стихотворения «Ещё дуют холодные ветры», датируемого маем – июнем 1828 года. Там стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» обозначено так:

4 – Кернъ.

Смысл значков, которыми в этом списке поэт пометил каждое стихотворение, раскрыл Б.В. Томашевский в своей книге «Пушкин», вышедшей в Ленинграде в 1925 году. Знак «—» Пушкин поставил перед названиями лирических стихотворений. Послания и посвящения он пометил иначе. Таким образом, поэт сам указал жанр своего шедевра.

Второй перечень написан карандашом на обороте чернового письма к А.Х. Бенкендорфу от 27 апреля 1827 года. Девятым по счёту значится произведение «к Кернъ А.П.К.», в котором нельзя не видеть стихотворения «Я помню чудное мгновенье…», опубликованного во втором томе издания сочинений Пушкина 1829 года. Списки были составлены поэтом для себя, поэтому исключена возможность намеренного изменения им адресатов стихотворений.

Итак, вдохновительницей и адресатом стихотворения «Я помню чудное мгновенье…» («К ***»), несомненно, является Анна Петровна Керн, несмотря на все её несовершенства. Однако не следует забывать, что это произведение является именно лирическим стихотворением, увенчавшим многолетние творческие искания поэта, а не посланием, посвящением или мадригалом. Его нельзя трактовать как банальное признание в любви.

Как ни странно, авторы многих публикаций, посвящённых А.П. Керн и стихотворению «Я помню чудное мгновенье…», либо забывают, либо просто не знают о существовании двух авторских перечней поэта, где он явно указал имя своей вдохновительницы. Так. Э.С. Лебедева считает: «Легендарной трактовкой отношений А.С. Пушкина и А.П. Керн мы обязаны самой Анне Петровне. Это она побудила в 1827 году А.А. Дельвига напечатать посвящённое ей стихотворение в альманахе «Северные цветы», а спустя 22 года после смерти великого поэта опубликовала свои воспоминания, из которых читатели в конечном счёте и узнали, что <стихи> «Я помню чудное мгновенье…» адресованы ей».

Далее автор пишет об использовании образа «гения чистой красоты» из стихотворения В.А. Жуковского «Лалла Рук», обращённого к императрице Александре Фёдоровне: «Пушкин, цитируя «гения чистой красоты», посягнул на одну из литературных масок императрицы… Переадресовка литературной маски более чем известного лица была со стороны Пушкина, во – первых, некоторой дерзостью, а во – вторых, содержала намёк на вторичность адресата»⁷⁴.

Рассуждения эти некорректны уже потому, что «литературной маской» императрицы Александры Фёдоровны была, как следует из переписки современников, «Лалла Рук», а не «Гений чистой красоты». В статье Э.С. Лебедевой имеется ряд других неточностей⁷⁵, приведших автора к сомнительным выводам.

К сожалению, не придаёт значения двум собственноручным перечням поэта, где он указал имя А.П. Керн как адресата своего шедевра «Я помню чудное мгновенье…», академик Н.Н. Скатов. Подчёркивая связь «Гения чистой красоты» в пушкинском шедевре и в написанных ранее произведениях В.А Жуковского, прежде всего в статье «Рафаэлева Мадонна», уважаемый учёный приходит к выводу, что «в поэзии Жуковского «гений чистой красоты» – лишь бесплотный символ вдохновения, знак появления только поэзии и потому обескровливающий её саму. В этом смысле Пушкин явно больше, чем стихам Жуковского, обязан его статье: ведь за нею – Рафаэль…».

«В стихах Пушкина создан образ, родственный «Сикстинской Мадонне», – вполне справедливо замечает Н.Н. Скатов. Однако, увлёкшись своей идеей, он это родство интерпретирует слишком буквально: «Гений чистой красоты» в пушкинских стихах – не Керн. Стихи написаны, так сказать, безотносительно к Керн… «К ***» в данном случае вовсе не условный знак, не обычное для Пушкина деликатное сокрытие определённого лица. Здесь есть обращение к столь высокому, небесному и необъятному, что не может и не должно быть определено в обычном смысле.

<…>

В стихах Пушкина есть обращение к бесконечности, «К ***», к «Мадонне» Рафаэля, никогда Пушкиным не виденной, но угаданной⁷⁶.

<…>

Так что это пушкинское произведение создано не на тему Анны Петровны, а на тему «Сикстинской Мадонны» и есть не результат мгновенного порыва, а итог долгого пути»⁷⁷.

Анне Петровне Керн Н.Н. Скатов отводит роль «повода» для сочинения стихотворения «Я помню чудное мгновенье…»: «А что же Анна Петровна Керн? Не при чём? Конечно, очень при чём. Важно, что в этот момент, в трудную минуту, она оказалась рядом, что было живое, неподдельное увлечение, что всё на нём замкнулось, что оно было искрой, взметнувшей пламя гениального произведения. И всё же она была лишь поводом, который помог вызвать образ великого видения в пору душевного пробуждения поэта…»⁷⁸.

С таким заключением нельзя полностью согласиться. Яркие впечатления Пушкина от встреч и общения с А.П. Керн, испытанное им сильное чувство к ней действительно помогли образам (но не конкретно «Мадонне» Рафаэля), многие годы созревавшим в «творческой лаборатории» поэта, оформиться и воплотиться в гениальные стихи. В них форма и содержание находятся в такой изумительной гармонии, когда, выражаясь языком философии, «содержание оформлено, а форма содержательна» в полном смысле слов. Так что А.П. Керн была не просто «поводом», а подлинной вдохновительницей пушкинского шедевра.