Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)

Украинец, бежавший из лагеря военнопленных, парень-душа, он пользовался всеобщим уважением. Его меткость просто восхищала нас: он на ходу мог попасть в воробья, в подброшенный камень. Без промаха стрелял на шум. Жило в нем приобретенное в лагере — какая-то угрюмая собранность, и, когда случалась свободная минута, Петро вытаскивал из рюкзака брусок и начинал точить тесак. Точил молча, старательно, то и дело проверяя, перережется ли приставленный к лезвию волосок, если на него подуть.

Собранность помогла ему и в этот раз. Рябой, кряжистый, в нижней рубахе, с вилком капусты под рукою, он вызвал подозрение у патрульных, стоявших тогда на переезде. Но когда его остановили, он, давая возможность радисткам отойти как можно дальше, с самым серьезным видом начал протестовать, показывать пальцем в направлении недалекого хутора, где, как говорил, проживал. А когда ему все же приказали идти по шпалам на станцию, Петро, убедившись — радистки приближаются к лесу, выхватил из-за пояса наган и уложил конвоиров. Но вот непримиримая ненависть и партизанская закваска! На станции началась стрельба. К переезду на выстрелы бросились солдаты. И все же стреканул он только тогда, когда снял с убитых патронташи, подпоясался ими и подобрал винтовки…

Встретились мы все в лагере партизанской бригады «Смерть фашизму», откуда уже и подались на Логойщину. Однако мы, видимо, попали в поле зрения абвера. И стоило нам обосноваться в небольшой лесной деревне Павленята, провести несколько радиосеансов с Москвой, как налетели «юнкерсы» и обрушили на тихую деревню громовые раскаты бомб.

Для моих товарищей и меня пришла пора каких-то не совсем военных хлопот. Искали подходящую деревню — Бобры, Радьковичи, Серпищино, — где бы можно было как следует обосноваться. Подбирали людей — в группу пришли мои товарищи по Минску: Гриша Страшко, Иван Луцкий, Яков Шиманович. Изучали пути и способы проникновения в Минск, подбирали девушек-связных, явочные квартиры в самом городе. Подпольный райком закрепил за нами деревню Слижино, и пришлось назначить туда своего коменданта, создать хозяйственный взвод.

Да и сами радости у нас были какие-то военно-мирные. В сентябре Москва поздравила радиограммою Амелькина и меня с правительственной наградой — орденом Красной Звезды. Некоторых из товарищей повысили в звании. Пришли письма от родных.

Деревня Радьковичи — типично Логойская: одна улица, близкий лес, каменистое поле вокруг, посредине кладбище на поросшем кустарником бугре. Поселились мы втроем — Володя Кононов, Солдатенко и я — в одной из лучших изб Радьковичей — на две половины, с вазонами на окнах.

Больше всего я сблизился и подружился с Владимиром Кононовым, тоже из Витебска. Правда, трудно сказать — почему? Он на десять лет моложе меня. К нему благоволил командир, который ко мне относился официально… Но в этом парне подкупали уравновешенность, чистота натуры — открытое, красивое лицо, серые глаза, которые молодо и насмешливо поблескивали, крутые, атлетические плечи, стройность, подтянутость. Движения у него были округлые, уверенные, за ними угадывались сила, ловкость. Он, как и Деревянко, отлично стрелял, знал приемы самбо, прикорнув на привале, мог сутками не спать. И еще. Есть такие молодые люди, на которых лежит отблеск материнской любви и забот. Тезка принадлежал к таким. Даже война, приостановившая его учебу и сама ставшая его школой, не погасила этот отблеск.

За ним уже был подвиг. Война, не в пример некоторым тянувшимся к известности, громким словам, научила Володю Кононова быть сдержанным, трезвым в решениях. Когда нынешний наш командир, а тогда начальник Витебской оперативной чекистской группы, разрешил ему выбирать себе соратников — кого и сколько угодно, — он назвал всего одного — Ивана Навдюноса. И не ошибся — с ним он дважды вышел из ада. Раз около Пудоти, когда немцы ликвидировали Витебские вopотa, и другой раз на нейтральной полосе, уходя от погони: они были так разъярены, что, поймав на мушку гитлеровца, думали: «Пальнуть бы в живот, пусть помучается». И это в двадцать лет!

Задание было категоричное — требовалось уничтожить Александра Бранта, шпиона с довоенным стажем, которого поставили возглавлять грязную газетку «Новый путь».

Хозяева охраняли его как своего и по крови, и по организации. Да и сам он знал, чье жрал сало. Так что подступиться к нему можно было разве только утром, на пустом Пролетарском бульваре, когда Брант в сопровождении полицаев, как бы прогуливаясь, направлялся на работу.

И вот опять!.. Необычным, героическим был не так скрупулезно по плану выполненный акт возмездия, как-то, что последовало за ним. Отстреливаясь и ища помощи, ребята не бежали, а летели на крыльях. Брали с ходу развалины, заборы, затянутую ледком Витьбу, Суражское шоссе с застывшими часовыми, припорошенный снежком лесок, Западную Двину… Не много ли для простых смертных, вооруженных одними пистолетами и гранатами? Правда, когда переправлялись на лодке через Двину, их прикрыли партизаны. Но это ведь случилось уже почти тогда, когда можно было сказать — ищи ветра в поле…

Наша группа называлась «Мститель», и хотя задачей ее была разведка и контрразведка, мы в тоже время должны были выискивать возможности уничтожения Вильгельма Кубе, по чьей вине лились реки крови. Однако, когда силы были расставлены, нас опередила спецгруппа «Димы», разведуправления Генерального штаба, чьи связные — Мария Осипова и Елена Мазаник — выполнили приговор над военным преступником. Перед нами возникла новая задача — повести работу против генерал-майора полиции, бригаденфюрера СС фон Готтберга, преемника Кубе, и против белорусских националистов, которые при определенных обстоятельствах могли облегчить исполнение основной задачи.

Тумашевых, Гадлевских, Ивановских, Ермаченков, Козловских гитлеровцы привезли в обозе. Некоторые из них, почувствовав добычу, явились в захваченный Минск сами — пожалуйста, нанимаемся. Опьяненные победами, гитлеровцы приняли, их не особенно гостеприимно, хотя услугами их пользовались. Создавайте пока что управы, втирайтесь в доверие оккупированного населения, помогайте одурманивать его, ссорить с прошлым. Но вместе с тем, как гитлеровские армады стали терпеть поражения на фронте, начала падать ценность добровольных холуев в глазах их хозяев. Да и яснее становилась ничтожность надежд террором и беспардонной ложью сделать советских людей послушными.

Чтобы отравить их ядом национализма, гитлеровцы образовали мертворожденные «Белорусскую народную самопомощь», «профсоюзы», «Раду доверия», «Союз белорусской молодежи», «Белорусское культурное товарищество», принялись издавать журналы, газеты.

До этого времени мне не приходилось сталкиваться с «живыми националистами». Мое отношение к ним определяло наше устное и печатное слово. Усвоенное, оно было противоядием от всякого зоологического чувства. Пребывание в оккупированном Минске, документы, с которыми я познакомился там, горячие свидетельства Алеся Матусевича, побывавшего в националистических кругах, как бы сызнова раскрыли мне политическую сущность националистов.

Пришла ясность: спекулянт — вообще создание отвратительное. Планы свои он строит на корыстных расчетах. Первым условием его успехов является чужое несчастье. Это меняла, игрок, паразит. Что же говорить тогда о спекулянтах святым, которые спекулируют преданностью Отечеству, любовью к родному, своему с детства. Высокие, святые чувства они используют на то, чтобы разжечь ненависть между людьми. Их цель — грызня, всеобщая враждебность, кровь. И уже потому они не могут оставаться искренними, чистыми, идейными.

Так они стали для меня живым олицетворением самого злого, бесчеловечного.

За небольшое время нам удалось организовать и провести против них две операции, которые взволновали меня деловой неуклонностью.

Нам была поручена спецгруппа «Соседи», дислоцировавшаяся в небогатой, разбросанной на известной Лысой Горе деревеньке, где, к слову, мы также принимали связных из Минска и откуда направляли своих посланцев в Минск.

Однажды, в пасмурный сентябрьский день на Лысую Гору связной из Минска привел двух военнопленных и высокого, стройного юношу в серой униформе, который помог военнопленным убежать из лагеря. Юношу звали Иван Шнигирь. Подтянутый, худощавый, с тонко очерченным, красивым лицом, он располагал к себе. Но форма эсэсовца, унтер-офицерское звание, полученное по окончании специальной школы, настораживали. Хотелось и не хотелось ему верить. Даже встал вопрос, как с ним быть — расстрелять или оставить в Лысой Горе и проверить заданием. Побороло последнее, потому что очень горячими, искренними были его слова. Так Шнигирь стал на некоторое время неприкаянным лысогорским батраком — колол сельчанам дрова, помогал по хозяйству, питался у наиболее отзывчивых.