Признание в ненависти и любви(Рассказы и воспоминания)

Тем временем после нескольких походов связной под Масюковщину направили Сашу Каминского и Алексея Дубеню — такого же, как Саша, смельчака. Они заставили Новинченко выполнить обещание — съездить в Минск и пригласить Рябушку. Дневали в соседней деревне Боровки или в Новинченковом сарае, на сене, наблюдая за двором и недалекими торфоразработками, где с лопатами копались пленные и похаживали часовые. Рябушку Новинченко завел в сарай, будто бы показать свое хозяйство. Ребята приказали профсоюзному шефу поднять руки, отняли у него пистолет, документы и, продержав до вечера, вместе с гостеприимным хозяином повели на нашу базу.

Увидел я Рябушку в домике, где размещался наш штаб и жили Гонцов с Хвесько и Петуховым. Меня удивили его угловатая фигура и грубое, побитое оспой лицо с развитыми надбровными дугами. Люди иногда напоминают животных. Рябушка чем-то был похож на староватого ардена. И только цепкие руки да нелюдимые, прищуренные глаза изобличали в нем жестокого, хитрого человека. «Жлоб! — подумалось тогда мне. — Жилистый кулак, которого вынесло наверх…»

Гонцов попросил меня переночевать с Рябушкой, поговорить, поинтересоваться, что тот уже написал, подсказать, что интересует нас. И опять-таки, беседуя с ним при свете керосиновой лампы, я почувствовал: он явно набивает себе цену, надевает маску борца за идею. Да и строчил он свои показания, пожалуй, охотно, смакуя детали — вот, мол, какие мы и какие секреты знаем!..

Через несколько дней, вечерком, когда на небосклоне стали расти, громоздиться грозовые тучи, мы вышли в очередной поход. Весна в тот год выдалась без гроз и была холодноватая. Правда, первая гроза разразилась в конце апреля, при голом лесе, и пробудила у суеверных людей тревогу, это была плохая примета. Но потом, как по расписанию, во второй половине дня, тучи закрывали небо и проливались на землю мелким, почти осенним дождем. Не было даже ливней. И вот над горизонтом поднялись темные, с подпалинами, тучи, на которых внезапно проступила извилистая огненная жилка. И, хотя раскаты грома еще не доносились до нас, стало теплее.

— Дождь в дорогу — к добру, — сказал кто-то весело, игнорируя, что придется тащиться по грязи, под дождем, без надежды где-либо просушить одежду.

В этот раз мы уже несли тол — тяжелые, килограммов по пятьдесят ящики. Потому, когда стемнело совсем и до Радашковичского шоссе осталось не много, пришлось выделить дозорных и боковую охрану. Пошли с остановками — группа выжидала, а дозорные шли дальше, и один из них возвращался за остальными.

Где-то далеко грохотало, сверкали молнии, а мы шли и шли, по очереди сгибаясь под пудовыми ящиками.

Я знал, за Чучанами, в лесу, погреб-тайник. Кто его выкопал? Скорее всего сельчане или на лихой случай партизаны-подрывники для дневок… Спрятав тол под стог сена, мы отыскали этот тайник, спустились в него и, прикрыв специальной крышкой лаз, улеглись на кем-то подготовленных еловых лапках. Ноги, руки просили отдыха. И хотя гроза не пощадила нас — мы промокли, — в погребе было душно, лежать приходилось на боку, через минуту всех сморил сон.

Выбор пал на Ивана Володько и Леню Богданова — минера, присланного нам осенью с Большой земли. Им предназначалось заминировать шоссе, забраться на чердак и, выждав, когда вывезут хозяев, взорвать кортеж машин. Взрыв должен быть сильным. Не могли не сделать своего и дикие камни, которыми ребята должны были завалить толовый заряд. Всего этого, как предполагали, хватит на Готтберга и на его охрану… Ивана и Леню основательно готовил Гонцов, но им хотелось сказать собственное слово. Они лежали по обе стороны меня. Я слышал их дыхание, но так и не успел ничего сказать, провалился в небытие, хотя это желание не оставляло меня некоторое время и во сне.

Как выяснилось; гроза бушевала все утро, а дождь лил чуть ли не до полудня и, пока мы спали, обмыл лес и вволю напоил землю. Но потом, как бы наверстывая упущенное, пригрело солнышко. Между деревьями повис туман, который к вечеру спустился на землю. В дорогу мы направились уже в серой мути.

Стало беспокоить одно — не нарваться бы на засаду. Пришлось усилить разведку. С приключениями добрались до Свислочи. Петрик перевез нас на лодке, показал, как лучше по загуменью обойти деревню. Не спрашивая, зачем и куда идем, пожелал счастливой дороги — большое единение чувствуют люди в такие минуты.

До Банцаревщины и дальше шли, больше надеясь на слух, чем на глаза. И только когда достигли Крупицкого кладбища, откуда до цели оставалось совсем близко, туман поредел, — видимо, пал росой.

Обнимая Володько, Леню Богданова, жалея их и восхищаясь ими, я не выдержал:

— Такое, ребята, случается раз в жизни… Один только раз!.. Но вам повезет, как и нашим тогда, в Минске! — Будем надеяться… Надо… Чтобы повезло, — согласился Володько.

Мы простились. Нужно было торопиться — ночи становились короткими. Прислушиваясь, выждали, пока Володько и Богданов, по нашим расчетам, добрались до дома Нестеровича и с чувством облегчения повернули обратно. Нам совершенно было невдомек, что мы опоздали. Почти на сутки раньше Готтберг переехал в Борисов, чтобы оттуда руководить еще неслыханной доселе по своим размерам акцией.

Не успели мы, вконец изможденные, вернуться на базу, как нас потрясла новость — блокада!

После бурного обсуждения — оставаться на месте и, пока блокада не перекатится через нас, отсидеться в недрах Руднянского леса или отступить в болота Палика, куда блокада вряд ли дойдет, — большинство склонилось к отступлению. Точнее, было принято компромиссное решение: ядро группы — Гонцов, Хвесько, Петухов, Омелькин, я, радистки и некоторые связные направлялись на Палик, остальные же должны были искать тайники в ближайшем лесу. Наспех взялись готовить энзэ — сушить сухари, насыщать их соленым салом. Чистили оружие, проверяли боеприпасы. Командование устанавливало соответствующие связи с окружающими, отрядами, подпольным райкомом. Ребята из хозяйственного взвода копали ямы — для зимней одежды, зерна, имущества, которое неизвестно когда и как насобиралось.

Логойщина — сторона лесная, живописная. Май, дожди, пролившиеся в последние дни, сделали травы, кусты, деревья изумрудными. Они ласкали глаз и даже светились. Ожили запахи — прелой земли, молодого, клейкого листа, смолы-живицы. Шагая по дороге, переплетенной жилистыми, набрякшими корнями, видя по сторонам высокие сосны, папоротник, вереск под ними, не верилось: где-то за спиной горят деревни, льется кровь, лютует смерть. И только ноющий гул самолетов, которых вдруг стало больше в сверкающем небе, напоминал — это так. Рябушка шагал унылый, молчаливый, неся ведро с жиром, которое дали ему, чтобы занять руки. Но в нем пробудились иллюзии, и он, судя по его напускному безразличию, внутренне злорадствовал над тем, что совершалось вокруг. Убедившись в мирных наших намерениях, он вообще постепенно набирался нахальства — на ночлегах старался занять более удобное место у огня, когда садились поесть, тянулся за лучшим куском. И все это с верой на привилегии, на особое внимание к себе.

Однажды, наверное, охваченный желанием не соглашаться и перечить во всем, он даже раскрылся передо мной. В просвете между деревьями занималось зарево. Оно брезжило, росло, наливалось багрянцем.

— Вот лицо ваших хозяев, — показал я в ту сторону,

Рябушка оскалился:

— А вы что, вели бы себя иначе на их месте?

— На их месте мы вообще не могли бы быть! — возмутился я.

— Ну, как сказать… Я, между прочим, попробовал Сибири, молодой человек…

В лесах между Логойском и Плещаницами нас собралось несколько тысяч. Прояснилась и тактика гитлеровцев — они окружили большую территорию и каждый день сужали кольцо. Вилейский межрайонный центр принял решение рвать блокаду.

Под вечер мы вместе с партизанами «Штурмовой» заняли исходный рубеж — залегли на недавней лесосеке, поросшей березнячком, над которым возвышались редкие сосны — семенники. День был теплый, солнечный, и лежать на согретом мху было приятно. Верилось: все обойдется. Не очень беспокоил и Рябушка — скорее всего будет как миленький, ибо понимает: в боевых условиях не до сентиментальностей. На смертный же риск не пойдет — нет у него завтрашнего дня. Да и не той он породы. Ну, а бой? Что бой — его не миновать, и с этим нужно мириться.