Признания грешницы
Шрифт:
Валентин вернулся, принес ей таблетки, она приняла их и в ожидании, когда боль поутихнет, прилегла. Ее укрыли одеялом, и она закрыла глаза. Как бы ей хотелось открыть их и увидеть себя в собственной квартире с Левой, с детьми… Слезы потекли на подушку. Подушка была синяя, шелковая, засаленная, как и все в этой квартире, и пропитанная запахом скипидара, от которого ее просто воротило. Одеяло тоже было далеко не свежим, шерстяным, темно-красным в синюю клетку. Можно представить себе, сколько обнаженных женских тел (натурщиц, любовниц, подружек) было укрыто этим одеялом.
У Эммы она спала на чистых простынях, пахнущих лавандой, и укрывалась теплым пуховым одеялом с белым кружевным пододеяльником.
Сквозь прозрачные слои сна, наполненные тревогой и страхами, Гера почувствовала вторжение непонятного и неприятного вкуса и запаха, замешанного на мятных леденцах, и чужое горячее дыхание, открыла глаза, поняла, что ее целуют в губы. Она резко оттолкнула от себя впившегося в нее Валентина, поднялась и швырнула в него подушкой.
– Что ты делаешь?! Не подходи ко мне!
– Тише-тише, Герочка, успокойся… – Он решительно подсел к ней и попытался повалить ее на диван. – Что страшного случится, если я поцелую тебя?
– Не смей! – Она отталкивала его ногами, руками, извиваясь всем телом. – Прекрати! Возьми себя в руки! Господи, и зачем я к тебе пришла, как могла тебе довериться?! Ты – такой же, как и все, урод!
– Я? Урод? Я просто мужчина. – Он схватил ее за плечи и прижал к дивану. – Вот только никто как-то не замечал меня, не видел во мне мужчину. Валя, принеси, отнеси, погуляй с девочками, купи то, это…
– Ужас! Валя, прошу тебя, не говори больше ничего! Ты меня не знаешь… Я уничтожу тебя, понимаешь? Мне стоит только сказать кое-кому…
– Этому мужику, который тебя привез? Он твой любовник? И сколько у тебя их? Где ты провела все эти дни, пока тебя разыскивали?
– Замолчи!
– Ты расслабься, ты же женщина, тебе не привыкать. Насколько я понимаю, у тебя в этом деле богатый опыт!
Гера вывернулась и наотмашь ударила его по лицу, чем сильно разозлила его, он навалился на нее всем телом, она застонала:
– Я же беременна, урод! Гад! Отпусти меня немедленно! Я убью тебя!
– Говорю же, успокойся, расслабься…
По его резким движениям, которые он производил со своей одеждой, она вдруг поняла, что он расстегивает джинсы. Она закричала так, что сама испугалась этого крика:
– Нет!
Он обеими руками закрыл ей рот.
Вот тебе и художник Валентин, нежный красивый мальчик, который служил ей бескорыстным пажом. Будет ей наука, как доверяться мужчине, пусть даже и такому тщедушному, незаметному, с восторженным взглядом блудливых глаз…
Он резко встал и теперь стоял, широко расставив ноги и глядя на нее потемневшими глазами:
– Я тебе противен?
– Не то слово… – Она уже поднялась с дивана и теперь приводила в порядок одежду. Лицо ее было красным и мокрым от слез.
Бежать! Бежать! Но сначала позвонить Захару, чтобы он приехал и забрал ее отсюда! А еще она скажет, что ее чуть не изнасиловали!
Она бросилась в ванную комнату, заперлась там, достала из кармана телефон, и когда ее взгляд упал случайно на полочку под забрызганным, в мутных потеках зеркалом, волосы на ее голове зашевелились: она увидела свою расческу, заколки, крем в баночке и даже флакон своих духов! Ошибки быть не могло!
– Извращенец, – прошипела она, глядя на дверь, за которой жил и дышал ставший ей теперь ненавистным Валентин. Значит, он подворовывал ее вещи…
На веревке над ванной она увидела и еще кое-что, отчего ей стало дурно. Розовые трусики. Ее трусики.
– Какая гадость, – заплакала она. Потом собралась, набрала номер Захара. И в эту минуту услышала
голос за дверью:– Ты останешься здесь, со мной. Если сбежишь или позвонишь своему мордовороту с крестьянской рожей, пеняй на себя. Я выступлю в суде свидетелем и подтвержу, что 11 мая, в три часа дня ты, моя любовница, вышла от меня со словами: «Я должна это сделать!», а вернулась вечером никакая, что тебя рвало в ванной комнате… Я помогу прокурору доказать, что это ты убила какого-то там Рыбина, что это ты вытолкнула его из окна, что ты – убийца. Леву твоего, телка, отпустят, а тебя, беременную, посадят. И ты родишь в тюрьме. Я расскажу в суде душещипательную историю о групповом изнасиловании в Марксе, тем более что это чистая правда. Пусть весь город об этом узнает…
Она подошла к самой двери.
– Ты не сделаешь этого, Валя, – прошептала она. – Ты же знаешь, что я никого не убивала.
– Убивала. Поэтому-то твои родственнички и забеспокоились, забегали… Может, ты не знаешь, но это твоя свекровь принесла ко мне сюда твои вещи, как если бы ты сбежала от Левы ко мне, чтобы я помог тебе с алиби. Все же знают, что ты грохнула этого Рыбина и сбежала. Тебя все ищут!
Она слушала и ничего не могла понять. Поверить в то, что он сказал, было невозможно. Чтобы Дина Робертовна пришла сюда и принесла ее вещи?! Чтобы она поверила в то, что Гера убила человека? Бред! А Валентин – идиот! И очень, очень опасный и подлый человек!
Она опять набрала номер Захара и, когда услышала его голос, разрыдалась:
– Захар, пожалуйста, забери меня скорее отсюда… Я заперлась в ванной комнате, он пристает ко мне…
– Еду, – глухо прорычал Захар. – Убью гаденыша!
19
Татьяна Рыбина проводила мужа, закрыла ворота и вернулась в дом. Огромный пустой дом, стены которого никогда не слышали детского смеха. Рыбин никогда не упрекал жену за бесплодие, жили дружно, без ссор и скандалов. Он зарабатывал деньги, она содержала в чистоте и порядке дом. Научилась сама коптить мясо и даже ловила рыбу, когда было настроение. Встанет утром, еще затемно, оденется потеплее, возьмет рюкзачок со всем необходимым и отправится на лодочную станцию, отвяжет лодку и – на Волгу, встанет между островами, якорь опустит, удочку закинет и смотрит на поплавок… Кругом тишина, чувствуется дыхание воды, поднимаются с полей и лесов ароматы цветов и хвои, и такая охватывает благодать…
Татьяна – мужнина жена, никогда не представляла себя без него, и когда он болел или попадал в аварии, боялась представить себе, что будет с ней, если его не станет. Наверное, тоже умрет!
О смерти своей думала, когда заболел ее Владик болезнью особенной, душевной, когда влюбился он, как мальчишка, и от стыда ли, от счастья ли переживал сильно, мучительно, не зная, как взглянуть в глаза законной жене, зная, что виноват перед ней, что предает ее всякий раз, когда встречается с другой женщиной. Не приходил ночевать, звонил, говорил, что много работы в санатории, что затянулся ремонт на свиноферме, находил тысячи причин, чтобы только не возвращаться домой. Татьяне, конечно, доложили: Лилей зовут. Повар она в санатории. Что это первая любовь Владислава Ивановича, что они знакомы давно и что дочка ее, Лида – его дочь.
Сколько раз мысленно она разговаривала с ним, мол, отпускаю, иди уже к своей Лиле, живите и будьте счастливы. Но когда видела его, такого родного, не могла проронить ни слова, ловила его взгляды, кормила его, спать укладывала и, ложась с ним рядом, отгоняла от себя образ разлучницы, научилась обманывать себя, довольствоваться тем, что есть.
Горничные, официантки, уборщицы, прачки, все, кто работал в «Орлином», жили в Марксе, а город маленький, все друг друга знают, ну и докладывали с разных сторон подробности романа Рыбина с Лилей.