Призовая охота
Шрифт:
– Вон с тем носатым осторожнее, – сказал я. – У него бритва в руках.
– А его-то кто располосовал, если бритва у него? – поинтересовался второй охранник.
– Сам себя и располосовал. Я эту бритву в руки не брал. Можете отпечатки проверить. Смотрите, чтобы он вас не располосовал.
Я соблюдал вежливость и разговаривал строго на «вы».
– Похоже, мы «попали»... – чуть не плача сказал первый, что совсем не вязалось с его манерой обращения со мной. Забирая бритву у носатого и рассматривая рану на его лице, он убедился, что она была глубокой, до кости.
Двум другим помощь, кажется, уже не требовалась.
– Что, теперь и заплатить некому, и со службы погонят? – спросил я.
Глава
Когда все закончилось и я остался в камере один, меня перевели в другую. Логики я не понял, но она, логика, всегда кончается там, где пытаются заработать «вертухаи». А когда это у них срывается, они приходят в недоумение. Хотя голову полностью тоже не теряют и о своей безопасности думают.
Так, уже в новой камере, рассчитанной на двоих, но не занятой соседом, перед тем как закрыть дверь, «вертухай» с гнилой пастью предупредил меня:
– Тебе, капитан, нужно обвинение в двойном убийстве?
– Оставьте его себе.
– Тогда забудь, что там произошло, и помни, что тебя сразу в эту камеру доставили. Завтра на допросе не заикнись. Иначе одиночка для тебя кончится и попадешь в общую камеру, где сидят одни «чурки». Против тридцати рыл ты уже ничего сделать не сможешь. С бритвой или без бритвы. А они уже просили, чтобы тебя в общую камеру поместили. Уловил, капитан?
– Уловил. А как за трупы отчитываться будете?
– Это не твое дело. Мало ли что «чурки» друг с другом не поделили... Ты свое помни: ты в камере спал. А в девять ноль-ноль тебе на допрос. Проснись и умыться не забудь. Умывальник у тебя персональный, и параша тоже. Соблюдай гигиену.
– Вы тоже, – прозрачно намекнул я на то, что зубы чистить все же иногда полезно.
– Ты о чем?
– Не забывайте, что я из камеры не выходил...
Это, в общем-то, было в моих интересах, и возражать против такого проявления глобального гуманизма я не мог. Оказывается, гуманисты даже в СИЗО работают. Скоро здесь, наверное, возьмут в штат и правозащитников. Конечно, как я понимаю, все правозащитники будут защищать только кавказцев. Так уж у нас повелось и такие установки идут сверху. Но мы сами из себя левозащитников сделаем. Левозащитник – это, как я понимаю, не тот, который налево ходит, а тот, кто левой стороной груди, сердцем то есть, ситуацию ощущает... С этими мыслями я уснул, сразу успокоившись после недавнего происшествия в первой камере, где я, оказывается, и не был. Опасения, что я не услышу, как кто-то ко мне входит, у меня не возникло. Замок был слишком «музыкальным», смазкой для него в СИЗО, как я думаю, пользоваться не научились. Можно было спать спокойно...
Проснулся я, естественно, задолго до назначенного часа, успел умыться и посидеть в раздумье, слушая, как шумят где-то заключенные, как звякают ключи в загребущих лапах «вертухаев», как грохают по металлическому настилу башмаки, лишенные шнурков. Где-то, кажется, повели заключенных на прогулку. Именно так я понял ситуацию со множественным одновременным совмещением голосов. Потом голоса стали более возбужденными, кто-то что-то даже выкрикивал. И уже отчетливо стали различимы гортанные голоса и нерусская речь. Я понял, что заключенным стало известно, что в какой-то камере произошла резня. Никто в природе не знает, как работает «тюремное радио», но оно всегда работает быстро и четко, и вести по местам заключения распространяются очень быстро. Скорее всего, сами «вертухаи» их и разносят. Но я принципиально не хотел вникать в эти тонкости, потому что никоим образом не намеревался посвятить свою жизнь разглядыванию «неба в клеткочку». Примета нехорошая. А я, как всякий человек, часто встречавшийся со смертью, более того, как человек, который встречается с ней чаще других благодаря своей фамилии, в приметы верю.
Мне прогулку не обещали. Я где-то слышал, что на прогулки начинают выводить только после того, как в судебном порядке оформят арест. Но точно я этого не знал. Однако никто мне про прогулку словом не обмолвился, значит, выпускать меня за пределы камеры намеревались только
для проведения допроса. И я пока развлекался прослушиванием всего того, что творилось за увесистой дверью моей камеры. Как ни странно, создавалось впечатление, что я нахожусь не в Москве, а где-то в СИЗО одной из кавказских республик. Слишком уж часто слышалась непонятная мне речь. И впечатление складывалось такое, что «вертухаи» здесь отъявленные полиглоты и знают, кроме родной речи, «фени» и естественных для них матюков, все языки народов бывшего СССР.Утренняя кормежка приехала на скрипящей тележке. Не успев еще оголодать после домашней еды я, как человек, в пище неприхотливый, мог бы от этой баланды и отказаться, но я не стал. Баланду под присмотром конвоира выдавали не кавказцы, а таджики. Они вообще по природе своей любят пристраиваться поварами, это еще по армии известно. Пристроились и здесь. От кавказцев, опасаясь подвоха, я бы, может, баланду и не принял. Но едва я успел справиться с тарелкой то ли каши, то ли супа, как дверной замок подал голос. За мной пришли. Судя по всему, пора было на допрос...
– Что там у вас сегодня ночью произошло? – спросил полковник Воронец.
– У меня? – Я был искренне удивлен. – У меня ничего не произошло. А что у меня должно было произойти?
– Не у тебя, а на вашем этаже. Что, шума не слышал?
– Сквозь сон голоса какие-то доносились... – вяло заметил я. – Но я устал и спал крепко. Кстати, мне сегодня нужно бы в госпиталь на осмотр съездить. Меня, что, сегодня еще не отпустят? Если отпустят, то лучше с утра.
Воронец долго смотрел на меня своим тяжелым придавливающим и сильно возмущенным взглядом. Потом вздохнул с вселенским сожалением и сказал:
– Значит, плохо ты в одиночке думал. Не решил еще содействовать следствию? Срок в два раза себе сократил бы...
В ответ я вздохнул не менее впечатляюще:
– Извините, товарищ полковник, я не совсем понимаю необходимость брать на себя лишнюю ношу. Если я надеюсь быть оправданным, то с какой стати мне идти на содействие следствию? Я и так содействую: помогаю вам осознать собственную большую ошибку. Тщетность ваших честных усилий очевидна – никаких доказательств у вас нет, и быть не может, потому что меня там не было. Это мое категоричное заявление. И лучше было бы отпустить меня, скажем, под подписку о невыезде. В госпитале меня примут и место выделят. И Москву я не покину.
– Так все говорят, когда просят отпустить их «по подписке». А сами сразу же куда-нибудь на Запад – и объявляй их потом в международный розыск...
– Мне на Западе делать нечего. Просто не смогу. Там кругом дерьмом пахнет. А мне другие запахи по душе. К тому же я прекрасно понимаю, что в России с ее обычным беспорядком спрятаться гораздо легче. Но я и в России прятаться не собираюсь. Если бы я чувствовал за собой вину, то просто не дал бы себя задержать. Это было несложно сделать. Но я вины своей не чувствую и не признаю, и знаю, что у вас нет доказательств против меня.
– Насчет доказательств ты сильно поторопился. Экспертиза видеозаписи показала номер твоей машины. Эксперты у нас сильные и работают оперативно. За пару часов выдали результат. А это уже серьезная улика, которую ни один суд не сможет проигнорировать. Может быть, кто-то ездит на твоем «Тигуане» по доверенности? Кто? Скажи. Будем искать. Для тебя это возможность снять вину с себя.
– Я, конечно, в отличие от вас, товарищ полковник, мало знаком с технологией судебно-медицинской экспертизы. Но сталкиваться с ней тоже приходилось. Нормальная экспертиза не делается за пару часов. Такая экспертиза у меня лично не вызывает доверия. За это время невозможно разложить изображение по пикселям. Они, я думаю, все делали только визуально и предположительно. И я имею право потребовать независимой экспертизы, – опять вздохнул я. – Никто на моей машине не ездит, только я один. И доверенность я никому не выписывал. Провалов в памяти у меня нет, несмотря на тяжелое ранение в голову, в результате чего меня намереваются отправить на инвалидность. И...