Призовая охота
Шрифт:
– Тогда буду просить. Во всех судах, связанных с национальным вопросом, присяжные, как правило, становятся на сторону обвиняемого. Если, конечно, нет категоричных доказательств. А у вас, товарищ полковник, их нет. Я рекомендую вам не портить себе репутацию и отпустить меня сразу. Так будет легче и вам, и мне.
Я высказал предложение, надеясь, что полковник ему не последует. Иначе он может сорвать мне всю операцию. И, судя по его ухмылке, мои надежды имели под собой основания. Отпускать меня – значит обрывать единственную нить, закрывать единственное направление следствия.
В дверь опять постучали.
– Войдите, – сердито крикнул старший следователь.
За порог одновременно шагнули «вертухаи», чуть не толкая друг друга. Отчего-то запыхались. Тяжелые ребята, на третий этаж им подняться трудно. Да еще, наверное, торопились.
– Машина внизу. Товарищ полковник, у нас смена кончилась.
– Ведите задержанного в машину и можете быть свободны.
Только вплотную столкнувшись с оформлением ареста, я понял, сколько стоит беспристрастность суда. Назначенному адвокату дали полчаса, чтобы ознакомиться с материалами моего «дела», и ни минуты на то, чтобы переговорить со мной. С материалами дела, к моему удивлению, он ознакомился уже через пять минут и заявил, что готов к заседанию. Судья, нервная, задерганная женщина, тоже меня удивила. Она задала только один вопрос, да и тот не мне, а старшему следователю Воронцу:
– Он свою вину признал?
– Нет, ваша честь, – доложил полковник. – Утверждает, что это был не он.
Судья брезгливо вытянула увесистую нижнюю губу, но на меня даже не посмотрела. И быстро подписала все бумаги, подтверждающие мой переход в новое социальное качество – из задержанного меня «переаттестовали» в арестованного. Адвокат ничего возразить по этому поводу не пожелал и даже для приличия не выдвинул требования отпустить меня под залог. Впрочем, денег для этого у меня все равно не было, а если бы и были, платить бы я не стал. Такой вопрос в любом случае не может решаться с наскока. Судья пару дней подумает, потом несколько дней будет советоваться то ли с самим собой, то ли со своим руководством и следователем, и только потом примет неизвестно какое решение, скорее всего, не в мою пользу. А я надеялся, что через пару дней стараниями команды генерала Лукьянова уже буду на свободе и приступлю к дальнейшим действиям с естественным и обычным своим представлением: «Здравствуйте, я ваша Смерть!..»
Но до этого еще следовало дожить.
Новые конвоиры внешне мало чем отличались от первых. Разве что смотрели на меня более равнодушно, потому что не имели изначальной материальной заинтересованности в «добывании» моей головы. Или их еще не успели купить, или еще не пытались.
В автозаке меня, как и полагается, посадили в клетку. Один из конвоиров сел в кабину, второй устроился рядом со мной, но по другую сторону решетки. Машина тронулась в обратном направлении. Я спросил «вертухая», голосом показывая свое равнодушие:
– Не слышно, что там ночью произошло? Порезали кого-то, говорят?
«Вертухай» оказался разговорчивым. Говорил лениво и вдумчиво, рассуждая.
– Чурки между собой что-то не поделили. Парень молодой, молодец, двоих грохнул. Он даг, они чичеры. Соперничают. Они на него с бритвой, он их голыми руками... Но его самого на «зоне» тоже придавят. «Законников» трогать нельзя. Он «законнику» позвоночник искорежил. И второму тоже... Позвоночник... Каратист какой-то. Только на зоне никакое карате не поможет. Там из-за угла табуреткой по голове дадут, и все. Сначала «опустят» хором, потом повесят и скажут, что сам повесился. Обычное дело. Хотя, как сказать... На зонах дагов много. Могут и поддержать его. Даги с чичерами всегда соперничают.
Такая интерпретация событий меня устраивала. Только я одного не понял, как же ночным «вертухаям» удалось уговорить носатого все взять на себя? Хотя это, в принципе, представить несложно. Они же готовили убийство капитана спецназа ГРУ. Во-первых, попытка убийства – это тоже дело подсудное. Во-вторых, признавшись в попытке убийства, пришлось бы и «вертухаев» сдать. А это грозило возможностью прожить только до их следующей смены. В-третьих, признание того, что один капитан спецназа, не имеющий при себе не только оружия, но и средств защиты, уложил их всех троих – двоих в могилу, одного на больничную койку на всю оставшуюся жизнь, – сильно уязвляло гордость горца. Носатому – если он еще остался носатым – гораздо проще признать, что он победил двоих, пусть даже «вора в законе», чем то, что был избит вместе с двумя кавказцами одним капитаном спецназа ГРУ. Это свойство менталитета всех жителей гор.
Вопрос, скорее всего, разрешился, и в этой ситуации неприятностей со стороны закона мне ждать не стоило. С другой стороны, у юристов генерала Лукьянова уже, наверное, готов полный пакет документов, с помощью которого меня вытащат из СИЗО. Остается только ждать, проводя время в беседах со старшим следователем по особо важным делам Воронцом. Он вовсе не такой неприятный человек, как мне показалось изначально. С ним можно говорить...
Однако Воронец мои надежды оправдать не спешил. Если
в суд он ехал позади автозака на той самой «Газели», на которой приезжал в деревню, то в СИЗО «Газель» уже не поехала. Я, конечно, не сильно расстроился из-за того, что у полковника, скорее всего, в производстве не только одно мое дело. Именно так обычно и бывает, и ему предстоит сегодня заниматься еще и другими вопросами, каждый из которых для кого-то конкретно не менее важен, чем мой вопрос для меня. И пусть занимается. Мне спешить пока некуда. До комиссии в госпитале время еще осталось.Меня отвели в мою одиночную камеру. Насколько я знал, таких в СИЗО было всего несколько штук. Даже достаточно известных арестованных держали как минимум на пару с кем-то другим. Того же полковника Квачкова, когда обвиняли его в попытке покушения на Чубайса, поместили к отставному олигарху Ходорковскому. За что меня так «уважили», я не знал, но одиночную камеру, как более безопасную, обещал мне еще генерал Лукьянов. Видимо, у Николая Владимировича были рычаги давления на следствие, и он сумел настоять на своем. Конечно, давление начальства – дело обычное, но начальство, как известно, давит на начальство, а рядовые исполнители делают все по-своему. И потому меня изначально впихнули в камеру к трем кавказцам. На смерть отправили. Думаю, готовы были отвечать за свои действия. Хотя какой здесь мог быть ответ... Выгонят со службы, и всё. От умышленной «подставы» они всегда могут отбрехаться. Замок, предположим, в одиночной камере оказался сломанным. Поэтому временно сунули в другую. Хотели перевести в «одиночку», как только замок отремонтируют. Это самое простое. Но такого варианта вполне могло хватить, чтобы отвести обвинения в злом умысле и перевести его в разряд служебной халатности. Это только лишь увольнение. А если за «подставу» хорошо заплатят, то служба уже и не нужна будет. С деньгами в руках можно развернуться...
Но теперь все уже зависело не от меня, а от расторопности парней из команды генерала Лукьянова. А еще больше – от находчивости и активности тех, кто вышел на охоту за моей головой. Как только они себя обнаружат – вернее, как только начнут действовать открыто, сразу, – включится в работу команда Лукьянова, и мне придется распроститься с гостеприимством Воронца, как ни жалко расстраивать такого хорошего человека. По большому счету санкционировать мой арест с существующими доказательствами было сложно. Если бы судья не была такой примитивной, если бы она хоть чуть-чуть умела думать и имела бы мало-мальски самостоятельное мнение, она этой санкции не дала бы. И вообще найти умного и самостоятельного судью в наше нелегкое время слишком сложно. На ответственных – и не очень – местах сидят чиновники, считающие, что главные в этой жизни – они, а остальные существуют для того, чтобы их обеспечивать. И судьи в Москве – практически не судьи, а такие же чиновники, выполняющие указания сверху. Редко появляется кто-то, кто в состоянии принять собственное решение. Но таковое часто чревато последствиями для принявшего его. Чиновники же последствий не любят. Они любят комфорт. Слово, мерзкое даже по звучанию – как, на мой вкус, и само понятие. Если человек живет ради собственного удобства, положиться на него нельзя ни при каких обстоятельствах. Это уже многократно проверено опытом. Конечно, кто-то скажет, что спецназу комфорт и не нужен, спецназ приспособлен к другому – и пусть себе ползает на брюхе по грязи и снегу. Дело, однако, не в спецназе, а в принципе. Привыкнув к комфорту, человек с большим трудом с ним расстается и слишком много усилий предпринимает, чтобы все осталось по-прежнему. А это не есть хорошо – как для самого человека, так и для тех, кто имеет с ним дело...
Так, сидя в своей одиночной камере, я философствовал – и даже начал понимать, почему люди, «отмотавшие» достаточно большой срок, так любят нравоучения. Я сам многократно с такими встречался – и только теперь понял их. Они на зоне чаще всего предоставлены сами себе и, даже находясь в отрядном бараке, все равно остаются не менее одинокими, чем я здесь, в камере. И размышляют в этом одиночестве, и упиваются собственными проповедями. Потом эта привычка сказывается всю жизнь...
«Вертухаи» пришли перед обедом, когда на этаже уже слышалось повизгивание колес тележки, на которой развозили тюремную баланду. Правда, от меня эти повизгивания были еще далековато. Ко мне визитеры опять пожаловали вдвоем, но наручники приготовил только второй.
– К следователю. Пошли! – грубо скомандовал первый, шагая через порог и брезгливо отворачивая нос от параши, отчего складывалось впечатление, будто у него повреждена шея.
– А обед? – спросил я.
– Ничего с тобой, капитан, не сделается без обеда, как и с обедом без тебя. Кто-нибудь съест с голодухи. Или завтра тебе его же и привезут. И вообще, не переживай по пустякам.