Призрачные огни

Он действительно восстанавливался, причем с большой скоростью. Час за часом его множественные раны затягивались, закрывались. Вокруг безобразных темных кровоподтеков – результата его столкновения с грузовиком – уже появилась вполне заметная желтизна. Хотя мудрая медицина и утверждала, что ткань мозга лишена нервных окончаний и, следовательно, нечувствительна, в моменты бодрствования он ощущал, как настойчиво давят на мозг осколки разбитого черепа. Правда, это была не боль, а скорее давление, напоминающее ощущение обезболенного новокаином зуба, который сверлит зубной врач. И еще он понимал, сам не зная как, что его генетически улучшенное тело методично справляется с черепно-мозговой травмой так же, как оно залечивает остальные раны. В ближайшую неделю ему придется много отдыхать, но со временем периоды стаза будут наступать все реже, сделаются все короче, станут пугать его все меньше. Во всяком случае, так ему хотелось думать. Через пару-тройку недель его состояние будет не хуже, чем у человека, покинувшего больницу после серьезной операции. А через месяц он окончательно поправится, хотя небольшая, а может, и заметная, вмятина на правом виске сохранится.

Но умственное выздоровление не поспевало за физической регенерацией тканей. Даже когда он бодрствовал, а сердцебиение и дыхание были близки к норме, он не всегда ясно соображал. А в те мгновения, когда интеллект и способность рассуждать возвращались к нему, почти такие же, как до гибели, он остро и болезненно сознавал, что по большей части функционирует чисто механически, точно робот, а иногда приходит в замешательство или впадает просто в животное состояние.

У него появлялись странные мысли.

Иногда ему казалось, что он снова молод, только что окончил колледж, но потом он вспоминал, что ему уже за сорок. Иногда он не знал, где находится, особенно часто это происходило, когда он сидел за рулем и не встречал ориентиров, знакомых по его прежней жизни. Запутавшись, чувствуя, что заблудился и никогда не найдет дороги, он останавливался у обочины и ждал, когда пройдет паника. Он помнил, что у него великая цель, важная миссия, хотя никак не мог четко сформулировать, в чем они состоят. Иногда казалось, что он мертв и путешествует по кругам Дантова ада. Иногда – что он кого-то убил, хотя не мог вспомнить, кого именно, но потом на мгновение вспоминал и пытался освободиться от этих воспоминаний, уверить себя, что это не воспоминания, а просто его фантазия, потому что он, разумеется, был не способен на хладнокровное убийство. Разумеется. Но в другие моменты он думал, как было бы здорово и интересно убить кого-нибудь, любого, потому что в душе понимал, что они все за ним гонятся, поганые мерзавцы, они всегда хотели до него добраться, а сейчас стараются изо всех сил. Иногда ему в голову приходила тревожная мысль: вспомни про мышек, про мышек, сумасшедших мышек, бьющихся о стены своих клеток и разрывающих себя на кусочки. И несколько раз он даже произнес вслух: «Вспомни про мышек, про мышек», но при этом понятия не имел, что означали эти слова: какие мышки, где, когда?

Он также видел странные вещи.

Иногда он видел людей, которых никак не могло быть здесь: свою давно умершую мать, ненавистного дядю, который издевался над ним, когда он был ребенком, соседского хулигана, терроризировавшего его в начальной школе. А порой он, как хронический алкоголик в белой горячке, видел, как из стен что-то вылезает, видел клопов, змей и других мерзких и страшных существ, не поддающихся определению.

Он мог с уверенностью сказать, что несколько раз видел дорожку, выложенную абсолютно черными плитами и ведущую в ужасную темноту в земле. Что-то заставляло его идти по этим плитам, но каждый раз он обнаруживал, что дорожки на самом деле не существует, что она является плодом его больного и лихорадочного воображения.

Из всех видений и фантазий, мелькающих в его травмированном мозгу, наиболее необычными и треножными были призрачные огни. Они появлялись неожиданно, с треском, который он не слышал, а чувствовал костями. Он станет жить дальше, уверенно ходить среди живущих, почти ничем не отличаясь от них, – и вдруг кроваво-алый язык пламени с серебристой каемочкой взметнется в углу комнаты или в собравшейся под деревом тени, в любом мрачном и темном месте, и испугает его. Когда он пытался присмотреться поближе, то видел, что ничего не горит, но откуда-то появляются эти языки пламени, и ничто их не питает, как будто горит сама тень и служит отличным горючим, несмотря на отсутствие материи. Когда огонь спадает и гаснет, не остается никаких следов – ни пепла, ни обгорелых остатков, ни пятен сажи.

Хотя до своей смерти он никогда не боялся огня, никогда не мучился предчувствием, что ему суждено погибнуть в огне, эти жадные фантомные языки пламени его основательно пугали. Когда он смотрел на них, ему казалось, что за мерцающим ярким огнем прячется тайна, которую он обязан открыть, хотя это и принесет ему неизмеримые страдания.

В редкие минуты относительной ясности сознания, когда его интеллектуальные возможности были почти такими же, как когда-то, он говорил себе, что это видение является результатом нарушения синапсов в его травмированном мозгу, результатом закорачивания электрических импульсов, проходящих через ткань мозга. И пытался убедить себя, что эти видения пугают его потому, что он интеллектуал, человек, жизнь которого заключалась в умственной деятельности, и он имеет полное право пугаться при появлении признаков нарушения работы мозга. Ткань заживет, призрачные огни исчезнут навсегда, и он будет в порядке. Так он говорил себе. Но в менее ясные моменты, когда мир вокруг становился мрачным и странным, когда его охватывали замешательство и животный страх, он смотрел на призрачные огни с нескрываемым ужасом, а иногда застывал, словно в параличе, если ему казалось, что удается разглядеть что-то в этих пляшущих языках пламени или за ними.

Сейчас, когда заря настойчиво разгоняла темноту ночи, Эрик Либен вышел из состояния стаза, застонал тихо, потом громче и наконец проснулся. Сел на краю кровати. Почувствовал неприятный вкус во рту, как будто ел пепел, и страшную головную боль. Он потрогал разбитую голову. Хуже не стало; череп еще не развалился.

Тусклый утренний свет вливался в два окна, да еще горела небольшая лампа – маловато света, чтобы развеять все тени в спальне, но достаточно, чтобы начало резать его светочувствительные глаза. Они горели и слезились. С того момента, как Эрик поднялся с холодного стального стола в морге, его глаза не могли привыкнуть к яркому свету, как будто темнота стала теперь привычной средой обитания, как будто он уже не являлся частью мира, залитого солнечным или искусственным светом.

Он сосредоточился на дыхании, которое все еще было неровным: то слишком глубоким и редким, то, наоборот, слишком частым и поверхностным. Потом взял с прикроватного столика стетоскоп и прослушал свое сердце. Оно билось достаточно часто, чтобы он не боялся снова впасть в то странное, заторможенное состояние, полусон, полукому, но ритм его был все еще хаотичным.

Кроме стетоскопа, Эрик захватил еще несколько приборов, чтобы следить за изменениями своего состояния. Аппарат для измерения кровяного давления. Офтальмоскоп, с помощью которого он мог, глядя в зеркало, проверить состояние сетчатки и реакцию зрачка. У него был и блокнот, в котором он намеревался записывать наблюдения над самим собой, потому что сознавал, не всегда четко, но сознавал, что он – первый человек, который умер и вернулся из ниоткуда, что это событие исторического значения и что этим записям цены не будет, когда он поправится окончательно.

Вспомни про мышек, про мышек…

Он раздраженно потряс головой, как если бы непонятная мысль была надоедливой мухой, крутящейся перед лицом. Вспомни про мышек, про мышек. Эрик не имел ни малейшего представления, что бы это могло означать, и тем не менее тревожная мысль с назойливым постоянством приходила ему в голову в течение ночи. Он смутно подозревал, что на самом деле знает, что это означает, но отталкивает это знание потому, что оно его страшило. Однако, попытавшись сосредоточиться на навязчивой мысли и понять ее значение, он потерпел неудачу и только еще больше растерялся, разволновался и запутался.

Положив стетоскоп на столик, он не взял аппарат для измерения кровяного давления: сейчас у него не хватило бы терпения закатывать рукав, обматывать руку, жать на грушу и одновременно держать счетчик так, чтобы его можно было видеть. Он попытался проделать все это накануне, но пришел в ярость от собственной неуклюжести. Не стал он брать и офтальмоскоп, потому что в этом случае ему пришлось бы идти в ванную комнату и смотреть на себя в зеркало. А он не мог смотреть на себя в теперешнем виде: серый, глаза мутные, мышцы лица расслаблены – он выглядел полумертвым.

В приготовленном блокноте записей почти не было. И теперь Эрик тоже не сделал попытки что-то записать о процессе своего выздоровления. Во-первых, он обнаружил, что совершенно не в состоянии глубоко сосредоточиться – тем более на такой длительный отрезок времени, какой необходим для толковых и членораздельных записей. Во-вторых, вид его неаккуратного, неразборчивого почерка, который раньше был таким четким и красивым, мог послужить еще одним поводом для приступа безумной ярости.

Вспомни про мышек, которые бились о стенки своих клеток, гонялись за собственными хвостами, про мышек, про мышек…