Призрачные поезда

– На всякий случай мы сверим часы. Да, внуки?

Вдруг я осознал, что могу никогда больше не увидеть его – всё равно, проиграет он завтра или одержит верх.

Прорези циферблата ещё показали вторник. Но день уже угас.

Когда собрались уходить, Краснов тихим голосом подозвал Хмарова:

– Теперь поменяемся лицами.

– Придется потерпеть?

– Да.

XXIV

КАК во сне, текуч и неясен воздух, и затемнённые звуки доносятся будто из-под земли. Коридор лицея: синие тени, только что раскупоренные окна, гулкие потолки. Меня ведёт за руку наша классная дама; недавно мы ставили спектакль, никто чужой никогда не брал меня за руку, – а она взяла. Как будто провинился. Странное ощущение суховатых горячих пальцев, – и теперь думаю, что она была совсем молода, едва ли старше казака, который ожидал на диване в парадном.

– Познакомься, – с усилием произносит она, – это… представитель твоего нового… твоего опекуна. Василий, простите, запамятовала, как по отчеству?

– Просто Василий, – он вглядывается мне в глаза, – можно и безо всякого там.

Полувоенная одежда, могучее телосложение, – укол чёрной зависти: никогда не стану таким, никогда не смогу вот так, отец ещё очень печалился, что по физкультуре подтягиваюсь не больше двух раз: ужасно боялся, что я стану таким, как он.

– Хотел бы ещё с директором, – Шибанов смотрит на классную даму; почему-то его фамилию запомнил сразу, хотя, как правило, туг на новые имена.

– Не до всего сейчас, там комиссия, проверяют, ведётся ли преподавание сексуальных часов.

Приглушенный день за тонированными стёклами автомобиля, мелькание знакомых улиц; он всё-таки спохватывается и выключает магнитолу.

Классная дама рассказывала, почему теперь нужно отправиться с ним, – «Понимаешь, тебе нельзя, не нужно идти домой, тебе станет больно, и не переживай, квартира никуда денется, в приёмном покое мне отдали ваши ключи обязательно буду поливать кактусы».

Мы выехали из города в сторону аэропорта; может быть, хочешь поесть, спрашивает Шибанов, я понимаю, ты должен тоже понять… я тоже это всё испытал… знаю… так неожиданно… твои вещи уже в багажнике. Я на заднем диване. Я отворачиваюсь к окну, к молчанию верстовых столбов. По шоссе ни одной машины; он даже не притормаживает на блок-посту: перед нами открывают заранее. Он просит – не опускай стекло. Вдалеке, над химическим комбинатом, жёлтое облако.

– Это не из-за налёта, – отвечаю с усилием. – Оно так всегда.

Аэропорт уцелел; перед выходом те же фирменные автобусы до Усадьбы Деда Мороза. Наверное, теперь он станет Санта-Клаусом – или, в рамках программы воспитания толерантности, – Йоулупукки? Медленно, точно муха, вязнущая в смоле, приземляется военно-транспортный.

У Шибанова не спрашивают ни билета, ни паспорта.

– Оружие? Литература? – Хотя рамка металлоискателя даже не включена.

– Вот наше главное оружие. – Он вполне серьёзно кивает на меня.

Как во сне, наблюдаю солдат в незнакомой форме, выходящих навстречу нам из Arrival zone.

Лёгкий винтовой самолёт.

– На борту покормят. – И с великим трудом, помолчав, казак выдавливает: – Сейчас тебе понадобятся – все – силы.

– Спасибо, я не хочу есть.

Мы одни на двенадцатиместную каюту. Сидим напротив, за столиком. Казак не знает, куда применить руки, опять неумело выказывает соболезнования, наконец, берёт затрёпанную книжку Умберто Эко в мягкой обложке, тяжело морща лоб, читает и перелистывает, слюнявя подушечки пальцев.

Я закрываю глаза, но вижу всё те равнодушные облака. И как странно, поскольку ведь же они работали в заводоуправлении, – почему они оказались там, в доменном цехе, вот точно во время того?..

Наверное, ты чудовище, если, получив известие, не сказал ни единого сожаления, не пошёл в туалет искать попавшую в глаз ресницу, не переспрашивал, есть ли хоть маленькая надежда. Вот небесная краска, – точь-в-точь как у стен лицея, где классная ведёт меня за руку, приноравливаясь, как бы сообщить мне, что… что…

Пронзительные, резкие сигналы. Должно быть, заходим на посадку, надо пристегнуть ремни, но гудения двигателей не слышно.

Я просыпаюсь резко и в полном сознании. Первая мысль – ещё последняя с вечера: сегодня праздник, юбилей московского метро; неужто опоздаем на торжество?

Квартирный звонок скребётся и трепыхается. Выхожу в коридор – мы ночевали прямо в одежде – не припоминаю, что коридор такой длинный. Окуляр холодного дверного глазка. Я приникаю, глядя словно в колодец, и наблюдаю внизу, в водянистых тенях прохладного утра, чужих людей, множество чужих людей, которые пришли не скрываясь. Однако не они столь пугают меня.

Ясно различимый на фоне орнамента витража, несколькими ступенями выше площадки, на лестнице, в безупречно подогнанной чёрной военной форме, стоял величайший человек современности, полковник Эрнст Рудин.

XXV

– СМОТРИТЕ. Смотрите, что они учинили. Сегодня, в день мира и благоденствия, в день торжества народного, они по неимоверной гордыне своей затеяли злонамерение. Уже, обольщённые пышными речами их, сбираются и притекают полчища помрачённых, – затем, чтобы нанести удар внезапно и дерзновенно, чтобы обагрить кровью храмины и домы наши. Безумцы! Да неужели вы думаете, нам было ничего не известно об этом; неужели вы понадеялись, будто от нас могло что-либо сокрыться? Одно только мановение – и заговорщики рассеялись бы рукой моей! Но я долготерпелив; но я милостив. Самый заговор их был допущен моими соизволениями – помнишь ли, мы ещё так недавно обсуждали с тобой все его детали? И мы договорились, да, Пётр Николаевич, мы договорились, что произойдёт именно имитация государственного переворота, хорошая театральная постановка; и после неё мы уже с полным правом обрушились бы на внутреннего противника, в течение девяти дней очистив Россию от хазар и от печенегов, а наши товарищи (которых вы по скудоумию называете оккупантами), – наши партнёры не посмели бы ни в чём возразить нам и даже и помогли бы!

Но, вероятно, Пётр Николаевич, ты не питал особенного доверия к моему честному слову? И, может быть, полагал, будто на ваши холостые выстрелы ответят настоящими? Ты забыл, что нельзя превратить иллюзорное в истинное – для творца это всегда смертельно опасно. Если бы отыграл роль, как я и велел, то мог получить все богатства земные; а твои… а твои потомки со временем были бы допущены к самому средоточию власти! Жаль, что приходится употреблять сослагательное наклонение.

А между тем я разве когда-нибудь нарушал своё слово? Учреждая Временное Правительство, я обещал водворить спокойствие – и я водворил спокойствие. Обещал примирение и согласие – и оно повсеместно установилось. Обещал вернуть мощь и величие – и к нам вернулись наша мощь и величие, но не в дикости, а на лоне европейской цивилизации! Именно сейчас, когда легионы ландсвера маршируют по Красной Площади, – мы сильнее, чем когда бы ещё: ибо кто, если как не они, защитит нас от варварских орд?

Сегодня я объявлю, что отныне и навечно все граждане освобождаются от воинской повинности. Сегодня я объявлю, что каждому – слышишь, каждому из пятнадцати миллионов жителей – назначается пожизненный пансион в одиннадцать тысяч марок. Я сделаю последний исторический отрезок нашего существования приятным и комфортабельным. Ну а ты просто пытаешься отобрать у народа заслуженный праздник. Нарушить устойчивость, которой мы добивалась такими трудами и тщаниями, похерить межправительственные договорённости с нашими старшими союзниками, – тогда опять понадобятся долгие годы, чтобы возможно, – возможно!.. – установить подобие шаткого мира.

Взгляни на этих людей, ради которых якобы – якобы! – мечтаешь обнажить меч! Никто из них не в состоянии встать у станка, засеять поле, защитить в бою родину, оплодотворить женщину. Все они желают лишь одной только стабильности. Им по душе работать консультантами, креативными директорами, политологами, специалистами по продажам, риэлторами, сборщиками стеклопакетов. По мне – лучше бы они шли в религиозные секты, нежели в сетевой маркетинг; поджигали дорогие машины, а не копили на них; дышали обоими лёгкими вместо одного. Поверь, тебе не опереться на таких людей, Пётр Николаевич. Я давно уже дал им то, что они хотят.