Призрачные поезда
Шрифт:
Это были дезертиры, бежавшие, так же как мы, пока ещё открыты границы. Вернее, пока ещё нет границ. Через несколько часов всё изменится и степь, по которой громыхаем сейчас, узнает с удивлением, что она независимое государство, потому что выпущено соответствующее коммюнике Организации Объединённых Наций; через несколько часов перестанут подавать электричество, потому что прекратит существования Единая Энергосистема, и мёртвый поезд, выстуживаясь, замрёт в тихой белизне.
Я ещё не подозревал, что нам всем предстояло. Да где там. Никто не подозревал. Все думали, хуже, чем в девяностые, не может случиться. Ха-ха.
Тот, кто шёл впереди, сдёрнул шапку. Приятнейшие голубые глаза.
Не оборачиваясь, он бросил (всего же было с полдюжины их):
– Раздеться.
– Слышь, дембель, и так тут холодно, блин!
– Ты идиот набитый.
Слова, которые он швырнул как грязную тряпку, их крайняя презрительность, самый тембр голоса, наконец то, что в речи его не было мата, – от всего этого мороз шёл по коже.
Голосом, от которого всем стало не по себе, он продекларировал, что верхняя одежда продолжает держать низкую температуру и изолирует от тепла помещения, – поэтому…
Солдаты на ходу принялись торопливо разоблачаться.
– Цыган, налей в термосы из «титана». Чтоб не горячая, – тёплая. Соплежуй, тряпки найди, разорви на полоски.
– К-как-кие т-тряпки?
– Тряпичные. Н'a полосы разорви, чтоб штук шесть было. Половину из «титана» смочи. Отожми. Половину! Да чтоб не горячо, внял?
Двое ушли.
Чуть наклонившись вперёд, словно продавливая спёртый воздух, он шествовал, тяжело ступая, и те, кто сидел с краёв лавок, непроизвольно отодвигались. «Товарищ дембель», – солдаты именовали его.
Он сдёрнул рукавицы армейского покроя с обособленными большим и указательным пальцами; под рукавицами были надеты кожаные перчатки.
Он медленно, впитывая пространство, поворачивал из стороны в сторону голову, и всякий признавал за ним неколебимую власть, дававшую право казнить или вознести.
Теперь совсем близко к нам. Нежно-розовый румянец морозный. У единственного – чисто выбритое лицо и чистая кожа.
Вот он подходит сюда, останавливается, краем глаза я вижу, как мамино каменеет лицо; он направляет взгляд на сидящих напротив нас таджиков-мешочников, и те съёживаются, но он отворачивается – пронесло, – и смотрит на моего отца. Нависает над моим отцом. Папа с выражением вопроса стреляет в него бликами очков; мама дотрагивается до отца и ведёт локоть вниз, вниз: что угодно, да, что угодно, – а батя, мой батя, знаток античной и новой философий, виртуозный оратор, которого мама – упаси Боже – не отправляла в присутственные места выпрашивать льготы, справки или гражданство, потому что после чащобы очереди он, благоговея столоначальника, не в силах сказать или хоть подать заявление; мой батя, которому причиняло бесконечные страдания общение с молдавской бригадой на автомобильной мойке или шиномонтаже; который не мог подмазать коллежского асессора и стоял на техосмотре целые сутки, чтобы быть развёрнутым из-за трещины ветрового стекла, – посмотрел в глаза «товарищу дембелю». Распрямился, встал с лавки и стоял теперь перед ним, так близко, что кожею лица мог ощутить его дыхание.
И вдруг снова я слышу серебристый звон, и слышу разговор, тихий, тихий; и по тому, как не меняется выражение лиц у других, я догадываясь, что никто, кроме меня, этот разговор не слышит: слишком быстро, должно быть, истекают слова, да и у отца и «товарища дембеля» не шевелятся губы, вернее, шевелятся, но бесшумно, словно при разговоре с собой. Они смотрят, смотрят, смотрят они друг на друга, и в промежуток времени, равный взмаху ресниц, всё понимают, всё сказано, не надо, не надо слов.
«Нам – лавка», – морозный
румянец переходит в багровые пятна.«Здесь много других».
«Нет. Вы не поняли. Нам нужна лавка».
«Но я на ней не один».
«Под вашей – радиатор отопления», – бывший воин бесконечно устал.
«Ну и что? Он есть и ещё под несколькими».
«Они неисправны».
«Идите в другой вагон».
«Наш товарищ… обморожен… Надо… уложить его – да, в тепло. Я… разотру я его. Пожалуйста, освободите нам тёплую лавку», – излагает с усилием.
«У моего сына хронический тонзилит», – отец отвечает глухо, почти неслышно. Противник настолько близко, что от его дыхания мутнеют стёкла очков.
«От вашего упорствования гибнет человек».
«Всего один, – хладнокровно отец. – А вы… а в то время как вы… могли спасти миллионы. Но вы… бежали. Вы изменили присяге. Бежали».
Тот опускает взгляд… но тотчас же поднимает:
«Вы были в армии?»
«Ракетные войска».
«Тогда вы ответьте мне: какую я предал присягу? Какому государству? Ответьте мне, где мой Верховный Главнокомандующий, чтоб он расстрелял меня по законам военного времени? Где он? Прячется в своём бункере, или же прячется в ДВР [8] , или же он почётным гостем на банкете в штабе Объединённой группировки миротворческих войск ООН? Нельзя быть солдатом несуществующей армии».
8
ДВР – Дальневосточная Республика – марионеточное буферное государство, созданное на стыке американской, китайской, японской и корейской сфер влияния. – Ред.
«Армия жива, пока жив последний солдат».
Улыбка беглеца похожа на посмертную маску:
«Да, пожалуй что… Да… Но у вас есть сын. А у меня… есть отец…»
– Христа ради! – исступлённо выкрикнула мама – и встрепенулись все, один я не слышал её возгласа, угадав смысл по движению губ. Что-то лопнуло. Что-то кончилось. По-прежнему он и папа лицом к лицу.
– Ну, ударь же, ударь… – процедил дезертир.
Отец медленно отводит назад левую руку, прикрывает солнечное сплетение правой; таджик-мешочник достаёт из-за пояса тяжёлую на вид металлическую втулку, – удобно в кулаке сжать, – но рядом сидящий старик удерживает земляка. Дембель ссутуливается, раздуты ноздри; он собран, искажено лицо; кажется, неимоверной силы ветер задавливает папины движения…
И вдруг размораживается, вернулась быстрота рук; мгновенно отец наносит хук слева, но до того, за мгновение, дезертир выставляет два пальца, броском страшной быстроты упреждает отца; не ударяет, а просто дотрагивается указательным и средним пальцами до папиного живота – и отец ломается пополам, съёживается, хватает ртом воздух; пытается кричать – но только с шумом выходит из лёгких воздух. С таким смертным шипеньем вытекает он, когда прокалывают воздушный шарик.
Мама сидит, прямая как посох, мышцы будто сведены судорогой; что делать? к кому бежать? – помутневшими глазами глядит в никуда.
Папа сгибается; тяжело, со всхлипами, дышит, хочет за что-нибудь ухватиться – руки не слушаются, вот-вот он скорчится у ног «товарища дембеля». Всем страшно, даже солдаты отстраняются от вожака. Тот криво усмехается, облизывает пересохшие губы.
Серебристый звон нарастает, заглушает прочие звуки; он так силён, что полностью завладевает слухом, захлёстывает мир: белое мельтешение перед глазами. Всё растекается, как брусок масла, брошенный на сковороду. Я проснулся.