Призрачные поезда

На улицах неустойчивое затишье. Люди перебегали молча. Почему-то исчезли патрули. Потихоньку выводят оккупационные войска или, наоборот, куда-то стягивают? Хуже всего, когда боишься будущего. И замызганное ведро в руке! Ведро вместо светового меча, которым в далёком детстве я крушил врага в старой компьютерной игре.

В вестибюле станции было пусто. Взмахнул Бесконечным Билетом, в полном одиночестве спустился по эскалатору. Дежурная дремала в стакане, мониторы над пультом управления эскалатором показывали серые безлюдные платформы, упиравшиеся в тёмные тоннели.

Подошёл к дальнему краю, месту остановки последнего вагона, и уставился в глубину, в чёрную подземную пустоту, слегка освещённую на входе. Тоннель казался налитым лишь мраком. Но вдруг два ярких пятна прорисовали поворот рельсов, вспыхнула светопись рёбер тюбингов. Раздался гудок, поезд мчался прямо на меня, Бог знает зачем, я выставил вперед чёртово ведро (не то защититься, не то удержать равновесие), оно зацепилось за что-то стальное, тошнотворно скрежетнуло; как в полудрёме, не мог разжать ладонь, и меня втащило в светящийся, зябкий вихрь.

Я стоял, прижатый лицом к узкой торцевой двери, в битком набитом вагоне с ручкой от ведра, врезавшейся в сведённые пальцы. С трудом разжал ладонь, избавляясь от ненужной теперь детали исчезнувшей посудины. Ещё не успел понять, чем вызван весёлый, возбуждённый шум в вагоне, лишь заметил, что состав слегка сбавил ход, проезжая станцию, но не остановился, а перед моими глазами на путевой стене явственно читалось название «Кировская». «Кировская» – так раньше именовалась станция «Чистые пруды». Это была ещё одна странность – как я оказался на «Кировской», ежели (спасибо, что не откель) спустился на платформу «Курской»? Похоже, надо просто оказаться в нужное время и в нужном месте – ведь «Курской» в 1935 году не существовало, она в первую метролинию не входила. Это значит… Что, что всё это значит?!

За моей спиной громко переговаривались, кричали, смеялись, пели хором, показалось даже, играет духовой оркестр и отдельно гармошка. Я с трудом развернулся, преодолев давление плеч, локтей, горячих, жарких тел. Это был тот самый киносъёмочный вагон, полный загримированными артистами в одежде и с причёсками весны 1935 года.

– Лестница-чудесница! – закричала мне в ухо девочка в платье с вышитыми петухами и подпрыгнула на руках отца. – Нам шагать по лестнице незачем с тобой! Лестница-чудесница бежит сама собой!

– Тихо, Нюша, не кричи! – радостно приказал родитель. – Извиняй, парниша! День сегодня такой, сам понимаешь. Метро построили. Веришь, плакал! Вот как увидел дворцы эти под землей, прошибло, не сдержался, хоть и мужик.

«Парниша» – несколько лучше, нежели «мальчик», не будем обижаться. Я дёрнул головой в знак согласия.

– Гражданскую прошёл, товарищей хоронил, в Горьком первую полуторку справлял – не плакал, а тут, как встал с дочкой на эскалатор, ну текут слёзы, хоть ты что хошь делай! Эх, Нюша, какая жизнь-то тебя счастливая ждёт!

– Станция «Дзержинская», – оповестил невидимый динамик.

– А вместо сердца – пламенный мотор! – нёсся хор из другого конца вагона.

Все радостно хохотали, наваливаясь друг на друга, когда поезд мчался по невидимому повороту.

– Следующая станция «Охотный ряд».

На мгновенье память и разум отказали мне, я не мог вспомнить, куда и зачем еду, не мог понять, где нахожусь, почему и как здесь оказался?

Инстинктивно стал пробиваться в дверям и вывалился с толпой пассажиров на платформу, залитую свежим влажным асфальтом. Поток пронёс меня через перронный зал, давя о многогранные колонны, к эскалатору, и вскоре я вышел из дверей вестибюля, оказавшегося в здании гостиницы «Москва». Повернул голову на строительный грохот – гостиница ещё только возводилась…

Либо ты грезишь, Фима, либо это не мосфильмовский поезд, а машина времени. Ведь весь город заради съёмок переделать не могли?!

Или могли? Говорят, некий художник по заказу императорской фамилии малевал картину о морском сражении, но никак не справлялся с детонацией крюйт-камеры, порохового погреба на турецком флагмане – так для неопытного мариниста по приказу Потёмкина прямо на Ахтиарском рейде взорвали настоящий сорокапушечник.

Не могу сказать, что хорошо изучил Москву, но то, что перед Манежем имелся большой подземный торговый центр с выходящим на поверхность куполом и скульптурами в стуле лужковского барокко, помнил точно. И где он? Пустая площадь, вернее, народу на ней множество, но куда делась «яма» – торговый центр? Зато, пронзительно звеня, катился булгаковский трамвай с тремя деревянными вагонами. Несколько милиционеров в белых гимнастерках и светлых шлемах направляли поток в сторону Тверской.

– На улицу имени Горького, граждане, движемся на улицу имени Горького! Циркулируем поэнергичнее, граждане!

Праздничная атмосфера, не теперяшняя. Будто в воздухе распылён флюид бодрости.

Бравурная музыка; несущийся с Тверской, которая вдруг снова стала улицей имени Горького, раскатистый гул дружных выкриков, как если бы футбольные болельщики скандировали с далёкого стадиона лозунги. Энергичный мужик на ходу играл на гармошке, а бородатый дедуля наяривал балалайкой.

Сновали безо всякого взрослого присмотра дети, девчонки с косичками и бантами на стриженых волосах, в сандалиях. Некоторые мальчишки, несмотря на прохладную погоду, – вовсе босиком. Встречались кожанки, множество женских беретов – да, здесь почти все носят головные уборы! – платки, картузы, телогрейки и сапоги. Или вот старик – в лаптях поверх белых обмоток! Никогда я прежде не видел лаптей. Плащи, тужурки, суконные пальто, совсем удивительные предметы гардероба, названий которым не знал. Другие, наоборот, – без пальто, легко, празднично одеты.

Показалось – на меня странно посматривают. Две девушки (локоны, беретики, вязаные кофты с высокими плечами) зыркнули в мою сторону и, переглянувшись, хихикнули. Я поспешно заправил идиотическую белую школьную рубашку в джинсы, подумав, ещё и закатал рукава. Ты неподражаем, Фима! Тебе бы вместо взлохмаченных с гелем волос пышный чуб и кепку – вылитый советский гражданин! Или, вернее, эталонный гайдаровец. Хотя книжка про Тимура и его команду, кажется, вышла позже, в 1940-м. Стало весело – заразился общим настроением, и я возбужденно двинул на Тверскую, вглядываясь в удивительный сон.

Было не волнительно и не страшно, вот знаете, как в кино, когда гигантский кальмар или комета-убийца, а тебе интересно, как оно повернёт.

Тверская, вернее, Горького, казалась более узкой, тут и там виднелись колокольни церквей, которых в реальности точно не было, попадались невысокие двухэтажные домики, половиной цоколя вросшие в культурный слой. Непрерывно сигналя, проезжали через неохотно расступавшуюся толпу старомодные автомобили.

В окнах выставлены патефоны, или граммофоны, забыл, как они называются и в чём разница, а с балконов свисали лозунги: «Да здравствует первый прораб метро – товарищ Каганович!», «Под землёй, на земле и на небе!». Не смолкали крики «Ура!». В толпе несли знамёна, плакаты «Есть метро!». Ненадолго движение застопорилось – из переулка выливалась дружная колонна демонстрантов, по двое несли буквы на длинных шестах: «М», «Е», «Т», «Р», «О». Далеко современным политтехнологам до здешнего креатива!

Пёстрый, звенящий и грохочущий шум наполнял воздух. Несколько девушек, взявшись под руки, шли позади меня шеренгой и пели. «Мы на поля зелёные вернемся закалённые, к труду и обороне готовые всегда!» Полдюжины школьников, споря между собой, тащили выпиленный из фанеры коричнево-жёлтый «вагон метро» – держали, словно щит, и глядели в прорезанные окна. Откуда-то летели листовки, усеявшие асфальт и булыжник. Из громкоговорителя грохотал марш. Я впервые в жизни полнейшим образом ощутил состояние, которое, безусловно, зовётся счастьем. Не кайф, не эйфория, не адреналин раш, не удовольствие – счастье.