Призрак колобка

* * *

Утро встречало меня прохладой. Печку, явившись ночью, я по понятным причинам добрососедства не кормил коровьим кизяком, поэтому коморка обиделась на меня, и я бегал по плохо струганным доскам, чтобы хотя бы согреть пятки. ПУК сообщил точное время – девять пятьдесят девять. Время просыпалось, как шуршащий горох в кипящую кастрюлю неудач. «Дружок» заставил меня наконец вспотеть и согреться, кровь забегала по жилам, словно кто-то толкал ее в затылок тупым глушителем.

Я очень рассчитывал в этот день Х на суматоху, мордобой и галюциногенную картинку штурма художественной шпаной шикарного экспресса «Запад» в образе работающего на тухлятине паровичка и замызганного вагона с выломанными и разбитыми фонариками окон. Но перед моим горящим недоумением взором вслед за вкрадчивым, мягким дикторским прононсом предстал вокзал, уютный паровозик с аккуратной цепочкой вагонов на хвосте, предупредительные контроллеры и вежливые зомби-городовые.

«… сегодня в примерно…надцать часов с красивейшего вокзала столицы отправится туристический состав, который многие окрестили «Философским паровозом». Лучшие художественные и интеллектуальные умы края совершат любознательную экскурсию по Западному подкраю, Мещерью, Варшавской низменности и замкам Сены и Луары. Вход практически свободный. Сейчас гости поезда неспешно собираются на привокзальных площадках под веселые оркестровые оранжировки зарубежной эстрады. И готовятся к замечательному путешествию.

Кто же они, белая кость культуры и крайфилософии. Законодатели Новой драмы, народные мастера волшебники тату, мастерицы вызволения уважаемых духов прошлого, разносторонние поэты и поэтессы с глубоким, как Сена, декольте, куда они пока скромно упрятали свои недюжинные таланты, просто красочно оформленная молодежь самого демографического настроя – в тельняшках от Армани, в бусах от Гуччи на босу ногу, драпированные тарелями и свечами под Мирру Лохвицкую, Сарру Бернар или мадам Тюссо.

Провожать мирно пыхтящий паровозик пришли все: матросы и старшины, господа офицеры, прапорщики и иностранные друзья латыши, временно принаряженные в «голубых касках».

Тут я в злобе вырубил «Дружка», оставив его без питания, быстро сожрал овсяно-злакового хлеба, хлебнул горячей воды и выскочил из дома. Пора было приступать к преступлению. На улице, напротив нашей грустно висящей на одной петле входной двери, на сгнившей доске полной мусора песочницы сидела Антонида. При моем появлении она просияла.

– В поход? – зардевшись, объявила она. За спиной туристки виднелся рюкзачок, потрепанные джинсы влезали во все видавшие кедики.

– Так ведь сегодня…

– Суббота!

– Так ведь в воскресенье… к пятнадцати… восемнадцати часам.

– Нет, – мотнула головой упрямица, не глядя на меня. – Мы переговорились. Ведь сегодня? – и она посмотрела мне в глаза.

– Угу, – буркнул я. – Пошли, – врать дуре и самоубийце не было сил. Будет таскаться к шести утра всю неделю.

Кто жаждет крови, да утолится водой родника. Кто намерился испить долю, тот окунется в чужую. А не видящий лица своего, да ослепнет. Неплохо, решил я, могли бы и нас взять на филозофский паровичок.

Возле серой казармы Краеведческого музея стояла плотная цепь серошинельников. Я осторожно огляделся. Взял девицу под руку и подвалил к знакомому солдату.

– Мы тут… с мамзель.. на осмотр основной экспозиции: выставку устройств и орудий борьбы с космополитами.

– Сэгодна ппускаэмм ссех, идтитте, – сообщил страж. – Нэ выпускаэмм.

Мое настроение ёкнуло и упало к диафрагме:

– А что так?

– Тиххаа запастовка. Не видан пайок огненнаа вода и тысчаа палла. Стоимм, но ни выполнаим слушбаа.

– Спасибо за службу, – сглотнул я, и мы с подругой проникли внутрь и направились в анфиладу слепков и железных и мумифицированных уродов. Скорей, скорей! – мельтешило погоняло инстинкта в моем умишке, и я упорно тянул за руку свою озирающуюся дуреху. Но все напрасно: тлеющий замыслом, да сгорит в пламени его. Больной надеждой, да надорвется в вере.

Вдруг тонко запел боевой горн или рог дурака-носорога. Я подкатил чучело кабана, взобрался на него и в полуарке оконца разглядел суматоху прилегающего плаца. По двору, профессионально припадая на одну ногу, двигался россыпью отряд особистов в кожанках с револьверами наизготове. В последнем ряду, ряду заградотрядов, карабкался майор, видно клятвами и ложью вызволивший свое изуродованное кулаками лицо из щупалец следствия. И получивший последний карт-бланш. Отсюда пространство плохо простреливалось, но все равно можно было разглядеть украшенное огромными сизыми синяками, следами латышских стрелков, искаженное страстью лицо бармена, посреди которого горели два слайда глаз.

Мы помчались по анфиладе, умница подруга не вопила. Возле восковой фигуры Горбачева, щупаещего награды Брежнева, столпов политической возни древности, на скамеечке, исписанной интересным краеведению имперским и армейским матом, сидели толмач и шизик Алеша, мирно беседуя сопением. Я крикнул:

– Атас! Облава. Все врассыпную.

Дурачье заметалось на трехметровом пятачке. В дверях в подвал и бойлерные показалась заспанная, мятая и сытая физиономия Нюры, она взвизгнула:

– Сюда, соколики. Вниз, – и толмач кинулся к ней. Мое дурье засуетилось, нелепо размахивая руками и фукая. С двух сторон топотали кожаные альпийские ботинки и верещали свистки.

Тогда я схватил шизика за руку, оглянулся, подтянул его к гробине вождя с бантом. Отодвинул бесцеремонно мумию, силой вложил рядом впадающего в обморок ужаса Алексия и прикрыл траурной попоной. Потом переселил кепку на голову недотепы, поднял его руку и вложил в нее бант. Пара выглядела достойно. Оставалось расправиться со своей девчонкой, которая почему-то заинтересовалась восковыми уродами. Спецназ уже топал в анфиладе. Прятаться было негде, кощунственная мысль разместить малышку между вождем и идиотом покинула меня. Время мое закончилось.

Я поднял глаза и увидел огромные напольные часы, дверка их спокойно распахнулась. Внутри двухметрового корпуса сидели бронзовый маятник и гири. Я схватил девушку Тоню за узкую талию и впихнул ее бедра и зад между механизмами боя и звона, и втолкал внутрь ноги. Тоня тихо, как полдень у испорченного будильника, пискнула. Выглядело все шито-крыто.

Пробежали первые спецбойцы, мощно сбросив меня тычком на пол. Надо мной наклонилось сияющее синевой лицо бармена с белой, явно не пивной пеной на губах.

– С тобой потом, – скривился бармен. – Медленно. Где эти! – заорал он. – Толмач где, контра?

И я от неожиданности и ужаса совершил роковую ошибку. Моя голова автоматом повернулась к дверям, где скрылись тетя Нюра и толмач.

– Сявкин, за мной! – взревел майор и, вскинув оружие, кинулся в подвал, а я поднялся и похромал туда же.

Внизу, в первой бойлерной, было пусто, но за следующей дверью оказалась выставлена мизансцена. В темноватой, урчащей дизелем, залитой пятнами мазута котельной подручный Сявкин держал на мушке окаменевшего бывшего метростроевца Афиногена, а рычащий слюной бармен таскал по полу и дергал за волосы и тыкал оружием в рот растрепанной бабке Нюре, на моих глазах состарившейся на тридцать семь лет.

– Где? Где эти? Отвечать, костлявый гиббон. А ты не кружись, падаль. Где этот?

Афиноген молчал, все больше сутулясь. Я замер у двери. Нюра чуть вывернулась и крикнула:

– Ежли б я тебя родила, ирод, тут же удавила ляжками в моче. Помоешник!

Майор улыбнулся.

– Раз, – сказал он и приподнял «Беретту». – Два…

– Тама, тута, – тихо выдохнул слесарь. И ткнул пальцем в угол. Из открытого люка в канализацию парило смрадом.

– Тут не скроешься, смирно, поди, сидит, – наклонился нал люком помощник Сявкин и разрядил свой наган в яму. В закрытом пространстве заложило от грохота уши. Пальнул туда и майор. Потом поглядел на Нюру, схватил ее за волосы и подтолкнул к люку.

– Брось, – попросил слесарь.

– Тебя, рваный пупок, даже дворовые суки не станут жрать, – просипела взбешенная старуха, стараясь достать до синей рожи изверга. Грохнул выстрел, и старая Нюра, как бы у подъезда на лавочку, присела возле колодца в клоаку. И майор, еще раз глянув вниз, сбросил обмякший куль специалистки по прессам, большой любительницы флейты, в виде бомбы и груза на голову спрятавшегося толмача.

– У-у-у! – тихо завыл Афиноген. Набычился и бросился к супостатам, и все трое, вся троица разом скатилась в широкий прожорливый рот колодца. В канализационный приемник, в море нечистот и забвения. Из этого ада, я знал, исхода не было.

Слезы грязи, пота, битума и говна текли по моим щекам Я лежал возле колодца и глядел вниз, во влекомую своим весом и тяжестью реку. Защипало легкие и глаза, я вылез и побрел наверх. Там я вынул из-под затихших шизика и вождя свой ранец и нацепил на плечи. Спецбойцы орали и топотали наверху, в кадрах и администрации. Девушка Антонида тихой мышкой сидела в часах, на ее щеках отпечаталась цепь от гири.

– Идем, – и часы ответили мне благодарным густым боем.

В третьей бойлерной мы откинули решетку люка, сползли по лесенке, проткнулись через проход, еще свалились вниз и вышли в полутемную шахту метрополитена.

– Куда? – тихо спросила подруга.

– Туда, триста метров… четыреста… станция.

Путь показался долог. Пока ковыряешься по шпалам, освещая путь между редко тлеющих фонарей слабым фонариком, нужно еще помогать спотыкающейся нагрузке по путешествию, безуспешно разглядывать возможные боковые площадки для внепланового отхода, если вдруг внеочередная дрезина захочет смолоть нас в фарш.Тоня держалась молодцом, ей ведь не пришлось участвовать в последнем акте трагедии. Или предпоследнем. На моем ПУКе было половина второго, по расчетам в два часа могла появиться дрезина, везущая левые боеприпасы мирным южным и северным братьям по разуму. Впереди чуть забрезжил свет, показалась станция, едва освещенная двумя-тремя верхними огоньками. Здесь все было расколочено и разбомблено, будто огромный великан-шизик и одновременно даун, кретин и дебил поработал тут отбойным молотком, годным для освоения луны.

– Что, Петенька, что делать? – испуганно спросила девушка, когда мы выбрались на покрытую выбоинами и ямами платформу.

– Не знаю, – сказал я. Оставалось двадцать минут. И осмотрелся.

– Давай что-нибудь скинем на путь.

– А что кидать?

Действительно, вся рухлядь на станции была очень тяжелой, камни и обломки бетонных плит в полроста и явно не по зубам нам, муравьям. Мне пришла на ум счастливая мысль. Раскуроченный вход на бывший эскалатор перекрывал плотный ржавый, трещащий жестяной лист, его надо было подцепить и вырвать. Я приладил к нему веревку и стал тянуть, моя девушка отчаянно дергала, пытаясь сохранить любовнику хоть каплю сил. Наконец громада листа треснула и с грохотом обвалилась.

– Тащим, – судорожно дыша, скомандовал я, и двое в этой утлой лодке полутемного пакгауза, не считая ежесекундно вырывающегося, крошащегося листа, стали корячиться и охать. Мы явно не успевали и сели, тяжело задыхаясь в спертом воздухе.

Какое-то непонятное шуршание, треск, как от обычных электрических искр шаровой молнии, ищущей голову глупца, тихий тертый шум врезался в предгробовую тишину станции. Глянцевые буквы на почти облетевшей облицовке сообщали: «Бульвар Евгения». Я обернулся, повернула голову и Антонина. Мы вскочили и попятились, волосы наши встали дыбом и перемешались. А как же, как же, воды ведь нет, – почти подумал я.

Из широкой, выломанной нами расщелины хода на эскалатор выступала темная шуршащая пена. Она медленно, медленно и осторожно подкатывала к нашим ногам. Уже были видны дергающиеся хвосты, отдельные плотные тушки и угольно-красные глазки. На нас перла армада крыс. К моему ужасу пятна крысиных тел уже виднелись и с другой стороны, куда можно было бы, предпочтя колеса дрезины, скрыться в туннель.

– Воды же нет, они что, цемент пьют? – прошептал я сухими губами.

– Петенька, не хочу, – тихо прошелестела Тоня и вжалась в меня.

Издали послышался далекий рокот катящейся по тоннелю дрезины.

– Хана, – подумал я вслух, сладко жмурясь.

Но нет, жизнь не захотела так просто и так быстро покидать наши бренные тела. Видно, проходы для ее вытекания пока были перекрыты чьим-то заслоном. Усатые твари, нежно обнюхивающие наши кеды и чуть лениво шарахающиеся, на этот раз не полакомились комиссарской кровью.

Нежданно-негаданно в разрушенном, грязном и похожем на изнанку сгнившего бомжа вестибюле станции раздалась волшебная музыка. Музыка волшебной флейты или фагота, или дудочки. Не знаю. Урод-шизик, выбравшись самовольно из гроба, бросив своего верного партнера по вечному сну, видно, тащился по туннелю за нами и наконец выбрался на кривых, шатающихся ногах и взялся исполнять на своем уродском инструменте печальную и веселую мелодию. На роже кретина красовалась веселая улыбка, а губы фукали и фукали в дудку, а пальцы бегали по темному цилиндру.

– Алеша! – спросил я. – Ты что, идиот! – и подумал: вот следил за нами, выслеживал, шизик шустрый.

– Алешенька, здравствуйте, – восторженно приветствовала Антонина загробное видение. – Как поживаете? Мы, вот – со зверушками.

Шизик попятился. И вдруг стадо тварей дрогнуло. Видно, эти умные животные явно предпочитали грязному материальному – тухлому, вонючему, плохо кормленному человеку, возвышенное духовное – страсть музыки, песню тоски и теплое нежное создание шизика. Умные серые твари разбирались в блюдах своей кухни – они предпочли вкусное. Мы с подругой пахли страхом, смертью, безысходностью и давним грубым сексом. Небольшой костлявый шизоид источал совсем другое.

И плюгавая армия повернула к нему. Все до одной, до самой тупой, безмозглой крысы. Алеша подошел к дебаркадеру и слез вниз, на рельсы.

– Шизик, – сказал я.

– Алеша, – тихо сказала Тоня.

Крысы широким потоком потекли на рельсы, облизываясь и предвкушая пиршество плоти. Точно как мы, подумал я, все обезумели от какой-то простой, глупой, лживой дудочки.

– Алеша! – заорал я. – Крысы!

– Шизик, – крикнула подруга.

Рев дрезины нарастал. Бывший сотрудник «Большого друга» и инженер-техник Краевеческого музея, пятясь, отступал от рева и животных в темное чрево туннеля. Серое море, завороженное звуком и запахом, натекало вслед.

Что случилось дальше, я практически не понял, не запомнил и не увидел, потому что закрыл, возможно, глаза. Толстая крыса дрезины с воем влетела на станцию. Тысячью тварей завизжали тормоза. Страж с облучка и ящики со взрывчаткой посыпались вперед, а страж с кормы уперся лбом в оружие и слетел на рельсы. Дрезина мешала и взбивала мечущихся животных в красный кисель. Один из ящиков поскакал на шизика. «Сейчас гроханет» – вяло подумал я и стал валиться на уже лежащую передо мной в обмороке невесту.

Через минуту я опомнился и бросился к божьему человеку Алексию, с трудом ворощающемуся на рельсах. Крысы, плюя на все, крупным холмом оккупировали кровящие тушки двух воинов с дрезины и праздновали ранний файф-о-клок. Стоял странный звук монастырской трапезы.

Я подскочил к Алеше и приподнял его. Видимо, рука была сломана, из уха сочилась кровь.

– Алеша! – крикнул я, теребя человечка. Шизик улыбнулся и попытался встать.

– Фу… фу! – тихо прошептал он.

Напротив платформы вылетела фанерная дверка на еле видной служебной площадочке, над которой мертвыми змеями вились оборванные кабели и троссы, и на площадочку вылезло странное крысоподобное существо, обмазанное калом, нечистотами и помоями.