Призрак колобка

– Мы свои… свои… майор… бармен… Этот сука, Пашка подставил… с заседания… руку самому жал… с девками теплыми… воду греет… Я видел.

– К стеннка, – скомандовл Феликс.

Нас потащили и прижали спинами в сыром застенке к грязной, облупленной штукатурке.

– Кто рруководимм бунтт? – четко сформулировал Феликс.

– Этот, этот… – ткнул дрожащей рукой, запинаясь, краснея и бледнея бармен. – Этот, гнида… с бабой в теплом душе… а мы с детства в засадах, в окопах. Этот продал революцию, чурок. Бомбу готовил в поезд, хотел Ригу трахнуть… Этот, гад, к печке прижатый. Родина греет… Феликс, я свой…

– Карашо, – допросчик указал пальцем на меня. – Эттот потом, допрос свыше. Эттот, – ткнул он пальцем в обвисающего бармена, – рассстрелл.

– Ттовсь! – скомандовал боковой прапорщик, и двое ротных рядовых прижали к шинелям, плечам и глазам короткие винтовки.

– Я! – заорал вдруг бармен, и глаза его окончательно побелели и полезли из орбит. – Я главный, я заговор, всех подбил. Я! Всех расстреляю, всех… суки… – буйствовал, вырываясь из лап дюжих охранников, особист. – Всехх шттыкамы…всех…заговор… хотели убрать… бронепоезд, да? Я! Спущу в могилы… там найду… поднизом… не уйдешь… Феликс! – майор стал заговариваться и сползать в огромные лапы солдат.

– Уувеэстти! – скомандовал Феликс, и солдатня утащила волочащего ноги бармена в боковую дверь.

– К стэннка, – указал на меня командир расстрельной команды.

Я подумал, если упаду на каменный пол вперед, разобью лоб, если назад – затылок. Еще я подумал, как Тоня обняла меня сзади и тихо сказала – какой же ты умный. Неужели я не умный, а полный дурак? – поразился я в этот последний свой миг.

– Товсь! – последовала команда.

– Кто зачищикк? – зычно заорал Феликс, буравя меня зоркими глазками. – Кто каманндыр буннта?

– Этот, – сипло выдавил я, тыча каменными пальцами на уведенного в дверь. – Я тут… театр… продали проститутки билет. Вижу – поезд, бляди… за билет взяли, как за… недорого… голые, – я стал падать в обморок. – Просто по дури… театр… феерия… Новая драма.

– Ппли! – скомандовал Феликс.

Грохнул выстрел, я осел вниз, на голубой… голубиный помет. И стал ощупывать дыру в груди и еще кровь и лимфу, чтобы обтереться.

– Эттот вон. Следущчих! – скомандовал командир, и двое дюжих выволокли меня в другую дверь и выкинули на пустой грязный двор, где ко мне, лежащему, подошла шавка, пугливо облаяла и прыснула мочой.

– Милая… милая… – позвал я собаченку и поглядел в небеса. Все таки я был умен, Тонечка почти угадала. Ведь на стене, сзади, совсем не было крови. Лишь одно пятно, темное, увлекательной кляксовидной формы. Умный… сволочь, подумал я о себе.

И пополз домой, в сторону свободы, потому что сгущался вечер и выступала ночь, поглядывая на меня серыми мутными глазами особиста.

Утром я поднялся с постели мятым, как использованная газета в туалете строительного общежития эпохи перестройки. Башка гудела ростовским звоном. Включил новостной клип «Дружка», присел. Оказывается, сегодня была пятница. С экрана неуверенным голосом, согласуясь с наушниками и шепотом суфлера, тихо, усиленный техникой, хрипел Пращуров, поминутно поправляя умотанное, ждущее окончательной перевязки горло. Неужели отдаст голос – я от неожиданности пошатнулся на табурете.

– Граждане и другие… наши. Вчерась… вчера произошло события. Небывало для столицы. Напала… отморозки напали на взвод правых… бравых латстрелков, выделанных… выделеных нам для оказания. Свободы. Да. Жертвы. В результатах ожесточенно боя пучисты опустили… обступили. За окончательную черту. Вглянитесь в эти полные лица… подлые… – и по экрану поплыли фото, – кто их знает сразу же… чтоб… как только обезопасть семьидетейвнучат. Да. Шире крепко единство против за вперед навсегда.

На фотографиях напавших на солдат были плохо узнаваемые из-за побоев лица троих шизов и примкнувшее к ним, ничего не значащее лицо дурака поэта новой волны с многочисленными серьгами в носу, ухе и других местах.

Я стал медленно собирать рюкзак. В него попали: штык латыша, коробка галет, пластмассовый квадратик-подарок шизов, фонарик, две луковицы, не знаю – съедобные ли, или тюльпанов, длинная прочная веревка, опасный маленький раскладной ножик с чайной ложечкой для икры осетровых и… все. Других богатств в доме не было. Я вынул из подушки старинную книгу, изувеченную моими чернилами, и тоже сунул ее внутрь. Еще в почте оказалось лаконичное звуковое письмо: «Приглашаем вас сегодня в девятнадцать часов на файф-о-клок к маме. Антонина».

В аптеке старая Дора сидела внутри провизорской на табурете, безвольно свесив небольшие руки, украшенные, как венецианской мозаикой, крупными желто-синими венами.

– Петхуха, – произнесла она будто в микрофон на совещании медиков. – Все мне обрыдлое. Не хочу совсем. Как ушел мой мегский Акимушка – все мне знаете стало немилое. Что суечусь, что ругаюсь. Что мою и привожу в божеский… Зачем вы спросите? И нет ответа совсем. Скоро пойду медленно шагом туда, к нему этому человеку для встретить. Пусть он знает скажу Аким ругала все с тобой, так как потому любила человека. Пхрими меня здесь, на верхе, какая ест. Знаю, ты пришел по его тело. Похорони его, Петруха. Вот она баночка, дай отсиплю.

И Дора сняла с шеи цепочку с небольшой золотой коробочкой сердечком, открыла ногтем замочек и протянула мне тонкий шпатель. Я ссыпал в мощехранилище щепотку Акима.

– Остального хорони, – отвернулась Дора. Небольшая кассета с прахом учителя перекочевала в мой рюкзак.

Дора приобняла меня и замахала рукой.

– Уйди. Уйди.

Возле подвалов Краеведческого музея стрелковый пост оказался снят. Видимо, бойцов в долгополых шинелях, годных для нашего переменчатого климата, особенно сейчас, в трудное время первых метелей, погнали еще в какой-то бордель, сомнительный литературный салон или разнимать драку нищенствующих, клянчащих госмилостыню кинематографистов.

Я прошел в анфиладу склада манекенов и рыцарей и обнаружил здесь фантастическую картину. Возле железного дурня, дровосека или капельмейстера, сбежавшего с оперы моцартовских времен, в жестяных фальшивых манжетах и деревянных башмаках, воткнутого между мраморной венерой без торса и головы и ящиком Пандоры с сушеными тараканами внутри – возле этих чучел стоял шизик Алеша и дул в небольшую флейту. А из нее, собственно из самой, лилась чарующая мелодия. Напротив на табуретах сидели зрители – Нюра, грустно склонившая плачущую голову, и слесарь Афиноген. Пожарник метро с отцовской гордостью глядел на музыканта.

– Вот, – крикнул в восторге пожарник, увидев меня. – Видал, чешет? Он и с пальцами может. Давай, отчебучь, Алеха. С пальцами, – и слесарь поиграл в воздухе толстыми короткими кочерыжками ладони.

И шизик вдруг ухватил флейту и с мельтешащей скоростью заводил по ней пальцами, глядя на слушателей с блаженной улыбкой. Флейта самозабвенно запела птичьей трелью.

– Ну ты видал, наяривает! Не чета вам, безгубым, – сердито обругал он меня. – А как еще на бубне стучит, а как шарады складывает.