Призрак Перл-Харбора. Тайная война

— Что?.. Лэв, ты пасмотры на эту мразь! У него хватает наглости вякать, — прорычал Кобулов. — Брэд? Да тут, — его палец трепал страницы, — столько написано, что тэбя, сука, на тот свет можно хоть сейчас отправить!

— Свидетелей тоже хватает, — подал голос Влодзимирский.

Под градом нелепых обвинений Павел вскипел, но разум взял верх. Он вспомнил советы Хосе — к нему, судя по всему, применили тактику силового давления и решили сломать на первом же допросе.

Кобулов продолжал бушевать, сквозь смуглую кожу проступил румянец, аккуратно уложенные волосы растрепались и свалились на лоб. Брюзжа слюной, он яростно кричал:

— Это ты сдал Свидэрскую!.. Это ты вывел японцев на конспиративную квартиру!.. А почему не убрал Люшкова?.. Сучье вы племя! Мало мы вас покрошили в восемнадцатом. Хватит крутить, Олшэвский! Признавайся!

Павел пытался протестовать, но Кобулов не слушал. Потеряв терпение, энкавэдэшник схватил его за ворот пиджака, ткнул в протокол допроса и заорал:

— Мерзавец! Читай!

Павел стер кровь с разбитой губы и склонился над исписанными знакомой рукой листами. Буквы плясали перед глазами. Нет, он не мог ошибиться! Это был почерк Сергея Смирнова: плотный, убористый, с характерно выписанными «в» и «д».

— Олшэвский, запираться бэсполэзно! Смирнов во всем сознался. Здесь черным по бэлому написано, кто тэбя вербовал. Какие задания японцев ты выполнял. Читай! Читай! Хотел нас вокруг пальца обвести. Не вышло! — злорадствовал Кобулов. — Органы — это всевидящее око партии и ее карающий меч. Как говорит товарищ Сталин…

Но Павел уже ничего не слышал, показания Сергея потрясли его. «Зачем? Как такое ты мог написать? Ты, кому я доверял, как самому себе? Так чего же стоит наша дружба?»

— Партия и органы беспощадны к врагам, но они готовы простить тех, кто раскаялся и намерен искупить свою вину, — долдонил Кобулов.

Павел тряхнул головой, пытаясь избавиться от кошмарного наваждения. Вождь на портрете ожил, но в его глазах не было ни капли жалости и сострадания. Лица Кобулова и Влодзимирского расплывались бледными пятнами, на месте ртов зияли черные дыры, из которых неслись брань и угрозы.

— Это ложь! Я не виноват! Не виноват, — как заведенный твердил Павел и упрямо мотал головой.

— Вижу, сегодня толку не будет, — с досадой произнес Кобулов и распорядился: — Лэв, берись за него и раскручивай на полную катушку. Хватит миндальничать. Дело на эту японскую шайку надо закрыть до февральских праздников.

— Сделаю, Богдан Захарович. Расколю до самой жопы! — самоуверенно заявил Влодзимирский.

— Коли! Но не забудь — двадцатого мне лично докладывать Лаврентию Павловичу. Вопрос находится на особом контроле, — закончил допрос Кобулов и нажал на кнопку звонка.

В кабинет вошел конвой. Павла вывели в коридор и тут же припечатали лицом к стене. Навстречу под перестук ключа надзирателя по бляхе ремня двигалась очередная «двойка». Хлопнула дверь в приемную Кобулова, и коридор снова опустел.

— Вперед! — приказал надзиратель.

Павел возвратился в камеру. Несмотря на глубокую ночь, Хосе не спал. Он с тревогой посмотрел на него и с облегчением произнес:

— Сегодня пронесло.

Павел ничего не сказал, без сил рухнул на нары, схватился руками за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, стонал:

— Как он мог? Как? Я — предатель?.. Я…

Хосе подался к нему. Дверной глазок открылся и надзиратель рыкнул:

— До подъема запрещено подниматься и разговаривать!

— Ложусь, — буркнул Хосе и возвратился на место.

Потрясенный предательством Смирнова, Павел так и не смог уснуть.

«Почему, почему они уничтожают тех, кто преданно служит?» — думал он.

Еще какому-то объяснению поддавалось то, что произошло с ним, Хосе и теми, кто годами вел тайную войну во вражеских штабах и в министерских кабинетах противника. Войну, в которой под личиной врага скрывался соратник и друг. Войну, где истинную правду не дано было узнать никому — ее уносили с собой в могилу связники и резиденты.

«С нами понятно. Но почему система истребляет тех, кому обязана своим существованием?» — это не укладывалось в голове Павла.

Из бесед с Хосе он знал, что в соседних камерах сидели недавние властелины больших и малых кабинетов на Лубянке. Бывшие комиссары госбезопасности и рядовые опера оказались лишь винтиками в бездушной и рабски покорной машине власти. И она, совершив очередную кровавую жатву, спешила избавиться от них — исполнителей ее воли и свидетелей жутких злодеяний. Пришедшие в их кабинеты новые и уверенные в своей неуязвимости хозяева беспощадно расправлялись с предшественниками, не подозревая, что система и ее Хозяин готовили им новую смену.

Кровавая волна «Большого террора», захлестнувшая страну, унесла тысячи жизней тех, кто посмел усомниться в непогрешимости Вождя и имел точку зрения, отличную от его.

Сто десять из ста тридцати девяти членов ЦК, избранных на семнадцатом съезде партии — «Съезде победителей», наивно уверовавших в «плюрализм мнений и свободу партийной критики», были расстреляны или бесследно сгинули за воротами ГУЛАГа.

Лишь пятьдесят девять из тысячи девятисот шестидесяти шести делегатов того съезда приняли участие в работе следующего, остальные не дожили до «торжества в основном построенного в СССР социализма».

Семьдесят пять из восьмидесяти членов Реввоенсовета пали от рук своих же соратников. Вслед за маршалами Тухачевским, Блюхером и Егоровым были уничтожены или заключены в тюрьмы и лагеря свыше двадцати тысяч командиров и политработников Красной армии.

К 1938 году все восемнадцать комиссаров госбезопасности первого и второго рангов, за исключением Абрама Слуцкого и Михаила Фриновского, отравленного в кабинете заместителя Ежова, были ликвидированы как «враги международного империализма, пробравшиеся в органы».

Павел Ольшевский этого не знал. СССР до недавнего времени был светлой мечтой. Он все еще надеялся, что страшная ошибка, связанная с его арестом, раскроется и двери тюрьмы откроются. Но в этом забранном в стальные решетки мире чудес не происходило. Система не допускала сбоев, попавшие в ее кровавые жернова были обречены.

Закончился восьмой день. Прозвучала команда «отбой». На этот раз конвой остановился у двери их камеры. Настал черед Павла. Его провели по лабиринту коридоров и у двери в кабинет следователя припечатали лицом к стене. Прошел час, за ним другой. Он не чувствовал под собой ног. Спина горела от боли. О нем будто забыли. Толчок конвоира в спину вывел его из полузабытья. Он с трудом переступил порог кабинета и опустился на табурет. Перед глазами плыли и двоились Влодзимирский, портрет Берии, стены и потолок.