Призрак улыбки
Шрифт:
Я сейчас просто бессмысленно тяну время, описывая все случившееся и в последний раз пытаясь уразуметь его смысл. Яд уже действует, лишая тубы чувствительности, растекаясь по тяжелеющим артериям, разрушая тело, усыпляя непокорный мозг. На Безымянном острове он зовется малуаи изготовляется путем смешения сока кава,чернил для татуировки и сверхъядовитой печени летучей рыбы нуалоа.Опьяненный шаман толчет все это в священной вулканической ступке, которую два миллиона лет назад уронила с небес на землю богиня гнева Туатуароли. Эта магическая ступка надежно упрятана средь высоких зеленых бархатных гор на
— Это убережет моего дорогого мальчика от тараканов и крыс, — сказала она, когда я уезжал на Гавайи, и не то в шутку, не то всерьез добавила: — Говорят, он защищает и от дурных женщин.
Письмо, умоляющее простить, а также завещание и чековая книжка уже отправлены маме. Эти листки, на которых я рассказал обо всем подробно и без изъятий, будут в последний момент сожжены. Единственное, что останется, — слова, обращенные к миру. Черным грифелем на оранжевом листке: «ВСЕМ: ЕСЛИ МОЖНО, ПРОСТИТЕ МЕНЯ».
Отсутствие объяснений, скорее всего, создаст впечатление, что меня доконали неудачи в спортивной карьере: все эти матчи, которые я должен был бы выиграть, но не выиграл. Случалось это потому, что в публике вдруг мелькало лицо, похожее на Сатико или Рэйко, и на долю секунды я терял собранность, а этого было достаточно, чтобы противник нанес удар, не дающий мне шанса остаться на ринге, и я, несколько раз отчаянно подпрыгнув в попытках обрести равновесие, плюхался наконец на дорожку плотно утрамбованного песка у ног зрителей первого ряда, которые тихо хихикали, прикрывая лицо украшенными золотыми кольцами руками, и стряхивали песчинки и бойцовские капли пота со своей дорогой, но почему-то скверно сидящей на них одежды. Я никогда не свел бы счеты с жизнью по такой глупой, легко поправимой причине, но пусть лучше считают, что я слабак-неудачник, чем докапываются до правды о моих страшных преступлениях. Добрее моей матушки нет, думаю, никого на планете, и, узнав правду о своем ненаглядном сыне, она, скорее всего, в прямом смысле слова умерла бы от стыда и горя.
Самое странное, что, несмотря на спортивность, сексуальность и, так сказать, телесноцентризм всей моей жизни, я печалюсь не столько о конце своего физического существования, сколько о прекращении моей умственной деятельности — плодов полученного образования, захватывающих бессонных ночей, когда я читал, пока мышцы спины не отказывались служить, моих неповторимых приключений и ярких ошибок. Мне хотелось бы верить, что, трансформированная в некую лучшую форму, душа продолжает жить, и я надеюсь, что в следующий раз, если мне в самом деле будет дан этот следующий раз, я кончу свою жизнь не таким жалким образом.
В последнее время я нередко наведывался в библиотеку «Японского фонда» и читал там о сверхъестественных явлениях и существах. Это дало возможность понять, что я был не человеко-волком, а просто беспечным, любящим развлечения парнем, который благодаря невезению превратился в жестокого, меняющего обличья вурдалака. Но если так, скажете вы с удивлением, если ты вовсе не стал человеко-волком, то к чему были тогда на первой странице загадочно-высокопарные слова о плоти, крови и шерсти? При чем тут шерсть?
Шерсть? Да, шерсть… Полагаю, вам знакома история о том, как в пятнадцатом веке в Австрии, в Зальцбурге, был обнаружен однажды в безлунную ночь человек, бегущий голым, на четвереньках, с сочащейся кровью селезенкой во рту. Три полицейских остановили его на темном деревянном мосту, украшенном резными изображениями горгулий, херувимов и дубовых листьев.
— Что все это значит? — резко спросили стражи порядка, направляя свет своих масляных фонарей на покрытое струпьями и наполовину завешенное слипшимися от крови волосами лицо, и тут же отшатнулись при виде безумных глаз, омерзительной багрово-лиловой кожи и острых
желтых зубов, облепленных кусками мертвечины.— Я человеко-волк, — ответило им это полуживотное сдавленным, полным страдания голосом (и винного цвета кусок выпал у него изо рта), — убейте меня, пожалуйста, прежде чем я натворю новых бед.
— Человеко-волк? Но на тебе ведь нет шерсти! — воскликнули буквально понимающие сказанное полицейские.
— Неужели вам непонятно! — вскричал человеко-волк из Зальцбурга (его тонкие губы сверкали от крови). — Шерсть внутри.
Так же, думаю, обстояло дело со мной: заросшим шерстью чудовищем из Токио. Как жаль, что средства для депиляции сердца еще не придуманы!
С улицы доносится вой полицейских сирен. Не знаю, за мной ли это, но на всякий случай я только что проглотил, растворив в кокосовом молоке, остаток малуа. Губы теряют чувствительность и кажутся огромными, кажется, посмотрев в зеркало, я бы увидел не свое собственное грустное лицо — лицо человека, рожденного в тропиках, а что-то, напоминающее огромные монолитные статуи с острова Пасхи. Мне очень грустно покидать этот мир, исполненный стольких чудес и такой красоты, и я, подобно сонному маленькому мальчику, которого уводят за руку из сверкающего огнями и полного звуков веселья парка, всей душою надеюсь, что очень скоро вернусь на эту маленькую, милую сердцу планету.
А что же я вынес из пребывания в шкуре сумотори— человеко-волка, ласкового оборотня Рёгаку? Увы, ничего особенного: все те же занудливые старые правила, которым не хочет следовать ни один жизнерадостный молодой человек. Не позволяй приятным ощущениям сбивать себя с правильного пути. Никогда не ложись в постель с женщиной, которую не можешь прилюдно взять за руку. Опирайся на ценности, предлагаемые поэтами и философами, а не на те, что навязывает реклама пива и приключенческие фильмы. И конечно, избегай встреч с собаками, породнившимися с нечистой силой.
Абсолютно уверен, что вы не рассчитывали на эпилог. Ведь получить его — все равно что пойти на похороны и вдруг увидеть, что усопший приподнялся и просит органиста сыграть «Пожалуйста, пойдем на танцы». Вы хотите подробного объяснения? Что ж, имеете право.
Судя по всему, когда люди, приехавшие на «скорой», взломали дверь (а вызвала их, испугавшись, что я не подхожу к телефону, Рэйко — Бог да благослови ее), я был почти мертв. В больнице мне сделали промывание желудка и подключили к реанимационным аппаратам, но, по словам врачей, шансы выкарабкаться были меньше пяти процентов. И тогда — как я узнал куда позже от маленькой, чуть прихрамывающей сестрички по имени Кики — возле меня появилась Рэйко с термосом, полным какой-то темной жидкости («цвета лепестков розы, перемешанных со шпинатом», как сказала Кики) и настояла на том, что будет вливать ее мне по несколько капель. Сговорчивая сестра рассудила, что (в малых дозах) народная медицина не повредит и ничего не сказала врачам. В результате после трех суток, проведенных без сознания, с рекордным — семнадцать раз — балансированием на грани смерти я небывалым образом пришел в себя и оказался, можно сказать, практически невредимым.
В это же время наш клуб распространил версию, согласно которой я попытался покончить с собой, приняв сильнодействующий полинезийский яд, которым мать снабдила меня для борьбы с грызунами, так как чувствовал, что последними неудачами на ринге подвел своих наставников и боссов. На Западе сказать: «Прощай, жестокий мир» считается шагом трусливым, необдуманным и почти неприличным. В японской традиции самоубийство всегда считалось разумной и даже благородной альтернативой земным мытарствам и прозябанию. Так что журналы подали случившееся в духе самурайских уходов из жизни, и в одночасье я из посмешища превратился в героя (листки с описанием моих преступлений благополучно завалились за письменный стол, и никто их не увидел).