Призрак великой смуты

Лазо прекрасно понимал, что если они сейчас отдадут Борзю есаулу Семенову, то вернуть ее потом придется дорогой ценой. Протекающая за станцией быстрая горная речка с тем же названием зимой являлась хорошим рубежом обороны. Поэтому надо было держаться изо всех сил, несмотря на непрекращающиеся атаки семеновцев и большие потери.

Вскоре стемнело, и японские артиллеристы уже не видели цели, по которым следовало вести огонь. С беглого огня они перешли на беспокоящий, делая наугад в темноте каждые пять минут по одному выстрелу. Так они мешали защитникам станции отдыхать и приводить в порядок разрушенные за день укрепления. Но в окопах сидели бывалые солдаты, многие из которых прошли германскую войну. То, что было сегодня, ни к какое сравнение не шло с тем, что пришлось пережить на фронте под Барановичами, Луцком или на Стоходе.

Командиры же тем временем собрались на совещание в кирпичном станционном пакгаузе, находившемся за пределами семикилометровой дальности стрельбы короткоствольных японских пушек «тип 41».

– Ну, что будем делать, товарищи? – спросил Георгий Богомягков. – Еще одного дня такой мясорубки нам не выдержать. Раскатают нас семеновцы, ети их мать, своими пушками и спокойненько пройдут по нашим трупам.

– Надо держаться, – твердо сказал Сергей Лазо, – помощь близка.

– Держаться, конечно, можно, – поморщившись, покачал перебинтованной головой Зиновий Метелица, – но я согласен с товарищем Богомягковым, что семеновские пушки смешают нас с землей. Но, если что, я лично поведу в атаку свой Аргунский полк. Мы умрем, но не отступим…

– Погоди, товарищ Метелица, – сказал Прокоп Атавин, – умереть мы всегда успеем. Вот товарищ Лазо сказал, что помощь близка. Дождемся питерских товарищей, и ударим по Семенову так, чтобы и духу его на нашей земле не осталось.

– Товарищ Бесоев сегодня утром был уже в Иркутске, – попытался Сергей Лазо ободрить своих собеседников, – а это ведь совсем рядом.

– Погодите, товарищи, – Георгий Богомягков с сомнением посмотрел на Лазо, – даже если утром он и был в Иркутске, то совсем не обязательно, что он поспеет к нам сюда вовремя.

Тут в пакгауз заглянул человек в кожаной тужурке и в фуражке железнодорожника.

– Простите, товарищи, что отвлекаю вас, – сказал он, – но из Читы только что передали по телеграфу, что через станцию не останавливаясь проследовали бронепоезд «Путиловский большевик» и состав с батальоном Красной гвардии. Читинские товарищи просили передать вам, что бронепоезд и состав с войсками тянут аж по два паровоза.

– Спасибо, товарищ, – кивнул Сергей Лазо и, повернувшись к своим командирам, сказал:

– Вот видите, товарищ Богомягков, часов через десять-одиннадцать, то есть как раз к рассвету, товарищ Бесоев вместе с бронепоездом и красногвардейцами будет уже здесь. Передайте всем – помощь близка. А вас, товарищ Метелица, я попрошу не горячиться и ударить со своими аргунцами лишь тогда, когда банда есаула Семенова будет совершенно расстроена. Мы и так за эти дни потеряли слишком много людей. Лишние жертвы нам совершенно ни к чему.

– Вот это верно, товарищ Лазо, – одобрительно кивнул Георгий Богомягков, – но как там оно будет, покажет утро. А сейчас, надеясь на лучшее, на всякий случай надо готовиться к худшему и по возможности исправить разрушенные снарядами окопы. Это нам еще повезло, что у Семенова не оказалось ни одной гаубицы. Тогда бы всем нам пришлось туго.

– Да, вот еще что, товарищ Метелица, – добавил Сергей Лазо, – постарайтесь взять живыми хотя бы несколько японцев, если они там, конечно, есть. Это чрезвычайно важно с политической точки зрения. Надо, чтобы народ увидел своими глазами, что воюем не с русскими, а с пришедшими на нашу землю иностранными захватчиками.

4 февраля 1918 года. Ранее утро. Забайкалье, Станция Борзя

Едва предрассветные сумерки сменили ночную мглу, японские полевые пушки загрохотали с новой силой, будто стремились наверстать упущенное за ночь. И тут где-то в районе станции Шерлова гора, где железная дорога на Читу проходит в глубокой ложбине, из-за увала показался густые клубы дыма двух паровозов, с натугой тянущих тяжелый бронированный состав. Самого бронепоезда еще видно не было – перепад высот между гребнем увала и дном ложбины, по которой проходил железнодорожный путь, составлял тридцать с лишним аршин. В такую яму способен «провалиться» не только бронепоезд, но и восьмиэтажный дом.

Через четверть часа серая, в белых маскировочных пятнах, громада бронепоезда наконец выбралась на увал и, проехав еще примерно с версту, завизжала тормозами. Отсюда позиции семеновцев на круто поднимающемся к Нерчинскому хребту противоположном береге Борзи были видны как на ладони. А ведущая бешеный огонь по защитникам станции японская артиллерия еще и подсвечивала себя частыми вспышками выстрелов. В башенке над командирским вагоном балтийский матрос-дальномерщик приник к окулярам трехметрового стереоскопического дальномера.

– Чего они там застряли?! – с разочарованием произнес наблюдающий в бинокль за бронепоездом Георгий Богомягков.

– Дистанция семьдесят шесть кабельтовых, – произнес дальномерщик на бронепоезде, – основное направление стрельбы двенадцать градусов, возвышение цели треть кабельтова.

Командир бронепоезда лейтенант Степанов ввел данные в механический ПУС Гейслера, и скомандовал:

– Головное, фугасным, один снаряд. Выстрел!

Яркая вспышка выстрела 130-миллиметрового морского орудия разорвала предрассветные сумерки. Жалобно завизжали тормоза броневагона и лязгнули сцепки, принимая на себя отдачу. Двадцать секунд спустя метрах в пятидесяти перед позициями японской артиллерии, встал столб вздыбившейся мерзлой земли, подсвеченный изнутри багровым пламенем разрыва.

– Недолет, – произнес дальномерщик на бронепоезде, – один больше.

– Вижу, – сказал лейтенант Степанов и, оторвавшись от командирского перископа, ввел поправку, после чего головное орудие произвело еще один выстрел.

На этот раз снаряд лег так, как надо – прямо между двумя орудиями японской батареи. Там уже поняли, что сейчас их будут убивать, и лихорадочно пытались свернуть позиции, чтобы уйти из-под обстрела. Но было поздно. Бронепоезд перешел на беглый огонь из всех шести своих орудий: двух – калибром 130-миллиметров, и четырех – калибром 102- миллиметра. Даже если бы японским артиллеристам и удалось сняться с позиции, то укрыться на ровной местности, плавно поднимающейся к Нерчинскому хребту, им было просто негде. Да и град обрушившихся на них с запредельной для полевых орудий дистанции тяжелых морских снарядов не оставлял никаких шансов на спасение.

Минуты через три такого обстрела на позициях японской батареи сверкнула яркая багровая вспышка. Земля заходила ходуном, раздался тяжелый грохот, и в небо взметнулось огромное, черное как смоль, похожее на огромный гриб-поганку, облако. Видимо, пользуясь ночным затишьем, японцы натаскали на позиции с 81-го разъезда запас снарядов побольше. А шимоза – штука нежная, грубого обращения не переносит. Вот и рванул весь японский боезапас от случайного попадания, разметав все вокруг вдребезги и пополам.

Сразу после этого взрыва бронепоезд прекратил на время огонь, потому что стрелять было больше уже не во что и не в кого. Минуту спустя белыми струями пара фыркнули оба локомотива, и серая стальная громада сухопутного крейсера тронулась с места. С обманчивой неторопливостью бронепоезд двинулся в сторону станции, а за ним, из-за увала, показался еще один поезд, на это раз составленный из классных вагонов, теплушек и открытых платформ.

– Солидные, как я погляжу, в Петрограде товарищи… – одобрительно покачал головой Зиновий Метелица оглушенному и оттого чуть приоткрывшему рот Георгию Богомягкову. – Пять минут работы, и все. Японских батарей словно и не было.