Призвание: маленькое приключение Майки

Этот камень был, пожалуй, даже слишком извилистым.

— Не вижу, — оглядевшись, сказала Майка.

— А мы видим. Мы слышим, мы созерцаем, мы приближаем наш покой… Век за веком, эпоха за эпохой, время за временем…

— Веками сидеть и ничего не делать. Я б умерла со скуки…

— Мы видим то, на что другие не смотрят, мы слышим то, что иным недоступно. Ты слышишь?

Ветер вновь донес обрывок птичьей песни.

— Кукушка сказала «ку», — сказала девочка.

— Что это значит?

— Птица сообщает, что кому-то жить осталось всего одно «ку». То есть немного.

— Разве можно зависеть от глупой птицы?

— Не знаю, — пожала плечами девочка. — Так говорят.

— Слышишь звон… — сказал камень и, кажется, насторожился. Если б у него были уши, то можно было утверждать, что он их навострил.

Майка тоже прислушалась, но ничего нового не уловила.

— Живи своим умом, жемчужинка, — сказал затем камень. — Учись не слушать, а слышать, не смотреть, а видеть, и тогда ты поймешь то, о чем безмозглые птицы могут лишь догадываться, потому что… — он умолк, не договорив.

Теперь и Майка разобрала низкое мерное гудение — казалось, где-то под землей побежала волна.

— Хм-м-м, — гудели камни у озера.

— Не жди — и я к тебе вернусь, — вознесся к серому небу тонкий голос. — Совсем меня не жди.

Я сквозь пустыню просочусь, Как серые дожди…

Камни гудели на разные лады, а камень-голыш, о который Майка едва не споткнулась, неспешно утопал в озере.

— …Сойду, чтобы чудесный ток Унес меня туда, Где омывает сном песок Волшебная вода.

— Хм-м-м.

— Где все — навек, где не зовут, Там новая пора Взрастит в чудесный перламутр Ушедшее вчера. Не жди, пока не надоест, Чтоб былью поросло. Не жди, чтоб чудо из чудес Нежданным стать смогло…

С последними словами камень-голыш скрылся в озере без остатка. Оно приняло каменного старца, ни разу не взволновавшись. Погудев еще немного, камни стихли.

— Ушел, — после почтительной паузы произнес извилистый камень.

Майка представила, как сама вязнет в перламутровом озере, и едва не задохнулась от ужаса.

— Вам не страшно? Вот так… уходить?

— Зачем бояться того, что придет?

— Вы нарушаете покой! — пророкотал кто-то из старцев.

В саду уходящих камней вновь стеной встала тишина.

Здесь, в пустыне, к высокому небу прилагалось озеро, а к озеру был песок, а к песку — камни, которые тянулись к озеру, и в этом был особенный круговорот, где все иное, неживое, и, тем не менее, все — на своем месте.

Живой девочке нечего здесь было делать.

Майка похлопала себя по карманам, проверяя на месте ли жужики, и зашагала подальше от каменной россыпи.

«Иногда, чтобы знать куда идти, надо всего лишь бросить камень», — подумала девочка хорошую мысль.

— Не ищи легких путей, ищи правильные, — прогудел кто-то.

Может быть, это был всего лишь ветер…

Зюзя

Небо над головой наливалось синью, а песок под ногами наоборот утрачивал свою яркость: жемчужно-переливчатая серость на глазах линяла до пепельной белизны, будто кто-то потихоньку выключал подземный свет, и в этом было что-то правильное.

— Если где-то очень полно, значит, где-то очень пусто, — сказала Майка. — Одно без другого не бывает.

— А суслики без хомяков бывают?

На песчаном холме торчал грязновато-бурый столбик. С девочкой заговорил облезлый суслик.

— Бывают, наверное, — запросто вступила в беседу Майка.

— Тогда почему вы все время нас вместе ставите? — он скатился вниз по бархану. — Как не взглянешь, так непременно мы помещаемся рядом с этими толстыми хомяками? Чего ради?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, — сказал суслик, очутившись рядом. — Приветики!

Оказалось, что пустынное существо не достает Майке и до колена. Суслик был сухим, крошечным, но совершенно не таким, чтобы его хотелось взять на руки и побаюкать.

— Приветики, — также сварливо у Майки не получилось. Скорее, растерянно.

— Ты куда прешь?

— Я иду, — поправила его Майка.

— Я и говорю, прешь. Вот будешь там, — он махнул лапкой в сторону, — скажи-ка, чтобы прекратили наше доброе имя трепать. Зачем они там все время помещают сусликов вместе с хомяками, будто мы не отдельно проживаем, а ведем с ними совместное хозяйство?

Майка не ответила. Она не знала, что сказать.

— Живешь себе свою жизнь, — ворчал суслик дальше. — Стараешься, из сил, можно сказать, выбиваешься, а тут тебе здрасте-пожалте: мы не сами по себе, а с жирюгами в паре. Где правда? Нет, правды, а есть только разгильдяйство и плювание в животные права.

— Да скажите же толком, в чем дело? — не стерпела Майка.

— В том и дело, что дела никакого нет. Гадкие вы, придумали себе, что суслики должны обязательно с хомяками дружить, а в том ваш произвол и чистосердечное плювание. Скажи, громадина, зачем вот нам, пустынным сусликам-зюзям, дружить с какими-то пухляками, которые все время обманывают и выставляют? Как это по-вашему называется?

— Я не знаю.

— А я знаю. Вы зовете свой обман «мультфильм», и показываете друг другу, как гордые суслики кланяются пустяшным хомякам. Пфи! — суслик-зюзя обиженно затряс лапками. — Где такое видано, чтобы мы кому-то там уступали?! Тем более хомякам излишним, которые и живут-то далеко от наших поселений и дел к нам никаких не имеют. Вот скажи, громадина, зачем?

Тут, наконец, дошло и до Майки. Пустынный суслик обижался на мультики, в которых его лучшим другом назывался хомяк! Девочка рассмеялась: и правда, зачем?

— Зачем из-за таких глупостей волноваться? Мало ли что показывают в мультфильмах?!

— Мне непонятна ваша позиция, — насупился суслик; глазки-пуговички еще больше почернели. — Под угрозой наше доброе имя, а вам глупости. Вас как звать?

— Майка.

— Вот, например, водится где-то там другая такая Майка, которая ведет себя против правил. Трясется там, как осиновый лист, за тридесять центнеров годовых зерен, а по ней считают, что все майки, какие есть на целом свете, на самом деле не майки, а трусы позорные, забывшие свое место. Как бы тебе тогда было?