Призвание

И когда Кремлев готовил это собрание, его неотступно преследовала мысль именно о Вадиме. Может быть, как раз здесь сумеет он понять ложность своих позиций и найдет силы оттолкнуться от них? Да, надо сейчас, в присутствии товарищей прямо и открыто высказать все, что он думает.

— Разрешите? — поднялся Кремлев и привычным движением расправил складки гимнастерки вокруг ремня.

— Я и Вадим Николаевич были на одном участке фронта, — дружески посмотрел он в сторону Корсунова. — На пополнение к нам пришли люди из Западной Украины. Долгие годы их сознание старались отравить ядом пилсудчины, после освобождения, в 1939 году, подышали они немного свободно — и опять попали в фашистский плен. И вот за несколько месяцев, всего за несколько месяцев напряженной воспитательной работы мы, казалось, совершили чудо. Посмотрели бы вы, как дрались эти люди с фашистами! Так нужно ли разъяснять Вадиму Николаевичу решающую роль кропотливой воспитательной работы? А к чему он сейчас свел дело? Ставит «карающие» единицы, говорит о: «безнадежных», о каких-то «пределах». Для Балашова, видите ли, предел — тройка. Почему? Откуда вы это взяли?

Анна Васильевна теперь безбоязненно смотрела на Кремлева. Во всем его облике, смуглом и худощавом лице, в гибкой фигуре, в неторопливых, но решительных жестах угадывался характер энергичного человека. «А глаза — добрые», подумала Анна Васильевна и рассердилась на себя. «Ну, чего уставилась?» Однако продолжала, внимательно слушая, смотреть на него.

— Вадима Николаевича не увидишь среди детей, запросто беседующим с ними. Окружил себя плотным слоем морозного воздуха. Ну к чему это?

«Вот улыбнулся, и в серых радужках заплясали озорные огоньки». Анна Васильевна сама себе не призналась бы в том, что Кремлев для нее был тем благородным героем, которого она давно знала по книгам, а вот теперь увидела в жизни.

Себя она искренне считала настолько глупенькой сравнительно с Сергеем Ивановичем, неинтересной девчонкой, что ей и в голову не могло прийти думать о нем иначе, как о герое.

— К школе надо прирасти душой, и тогда перед тобой откроется чудесный мир, — убежденно говорил Кремлев, — а истоки вредной предельщины Вадима Николаевича — в незнании им учащихся, в отказе от черновой работы.

— Ярлыки лепишь! — грубо бросил с места Корсунов и, не вставая, решительно заявил:

— Никто не вправе обсуждать оценки, выставленные учителем. Я отвечаю…. — он помедлил, подыскивая слово.

— …Перед господом богом! — вдруг насмешливо подсказала Анна Васильевна. Она сказала это тихо, но все услышали, и заулыбались. Анна Васильевна после неожиданного для самой себя вмешательства спряталась за широкую спину одобрительно подмигнувшей ей Серафимы Михайловны.

— …перед своей совестью! — повернулся к Анне Васильевне распаленный Вадим Николаевич и посмотрел на нее вызывающе.

Рудина выпрямилась и смело встретила взгляд химика. Он нахмурился, самолюбиво умолкнув.

Совсем недавно между ними было столкновение.

— Требовательнее, сударыня, надо быть, — назидательно поучал ее Корсунов, — вы по молодости Афанасьеву пять поставили, а он, как известно, стал великим молчальником.

— Он отвечал на пять! — возмутилась Анна Васильевна. — А вы знаете, что у него в семье и почему он такой мрачный и рассеянный?

Ее до глубины души возмущало стремление Корсунова прикрыть сухость, нежелание трудиться кропотливо, разговорами о своей высокой требовательности.

«Это даже оскорбительно для всех нас, — возмущалась Рудина. — Что же — мы менее требовательны, и лишь он один — такой неподкупный блюститель честности?»

Слово попросил Борис Петрович.

— Не думаю, чтобы кто-нибудь, из присутствующих здесь, — сдержанно начал он, — понял наш разговор как осуждение Вадима Николаевича за то, что он ставит двойки. Я бы первый назвал бесчестным человеком, того, кто во имя дутого авторитета стал бы завышать оценки. И я, как вы знаете, противник немедленного, на другой же день проведенного изничтожения двоек ради внешнего благополучия. Надо — если уж двойка появилась, чтобы ученик прочувствовал ее тяжесть, чтобы он сам и коллектив класса переболели ею больше учителя.

Все понимающе переглянулись, потому что действительно знали один из жестоких приемов Бориса Петровича — если ученик, обманув его доверие, получал после пятерки плохую оценку, он недели на две становился «дежурным отвечающим» и должен был все это время дополнять, отвечать с места, а новую оценку ему Борис Петрович все не ставил. Попасть в «дежурные отвечающие» ученики считали для себя худшим наказанием.

— Все это так, — продолжал Борис Петрович, — но теперь нам пора говорить о высоком качестве работы учителя. Я согласен с вами, товарищ Корсунов, следует постоянно держать ответ перед своей совестью. Но надо уважать также и мнение ваших товарищей, а они говорят вам здесь, Вадим Николаевич, по-большевистски прямо, что вы недостаточно самокритичны, что огромным черновым трудом можно добиться гораздо больших успехов, что надо неутомимо находить пути к сердцу каждого ребенка, срастись со школой. У нас тысячная армия, требуйте от нее, но и верьте в нее!

Он помолчал, медленно разгладил белые усы, потом, обращаясь ко всем, спросил:

— В чем главная сила нашего коллектива?

И сам же ответил:

— В единстве воли, в дружной работе. Мы по-партийному осмысливаем ее. Именно партия воспитывает в нас взыскательную самокритичность. Мы приходим на помощь друг другу, если надо — самой суровой критикой. То, что нашел один, становится достоянием всех. Мы никогда не удовлетворяемся достигнутым. И для каждого из нас прежде всего дорог успех школы и только потом — успех его класса и личный… Верно, Анна Васильевна? — неожиданно обратился он к Рудиной.

— Верно! — громко ответила она и покраснела до слез.

ГЛАВА XX

После партийного собрания Сергеи Иванович еще минут десять разговаривал с учителями, расспрашивал об их работе на агитпункте. Кандидатом в депутаты горсовета была выдвинута Серафима Михайловна, и этим гордилась вся школа.

— Комсомольцы наши помогают? — спросил Кремлев у председателя избирательного участка Багарова.

— Еще как! — воскликнул Багаров. — Оборудовали комнату, дежурство установили. Я их привлекаю и как агитаторов.

— И правильно делаете, только направляйте их работу…

Когда Сергей Иванович подошел к вешалке, она уже опустела… Лишь мрачный Корсунов, сидя на табуретке, надевал галоши да сиротливо висело легкое пальто Анны Васильевны.

— Пойдем вместе? — дружески спросил Сергей Иванович.

Корсунов резко встал. Непримиримо глядя на Кремлева, процедил:

— Рановато начальственный тон взял! Станешь директором — тогда и будешь поучать.

— Так вот как ты понял товарищескую критику? — изумился Сергей Иванович.

— Можешь оставить ее при себе! — Вадим Николаевич побледнел и, сильно прихрамывая, быстро пошел к выходу.

Сергей Иванович надел шинель, раскурил папиросу. Было и обидно, что Корсунов ни за что ни про что оскорбил его и вместе с тем жаль Вадима. Этот раздраженный тон во многом, конечно, объясняется нервозностью Корсунова, и заблуждается он искренне, сам того не понимая. «Пусть успокоится, сейчас он не в состоянии быть справедливым», — подумал Сергей Иванович.

К вешалке подошла Рудина.