Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Призванные, избранные и верные
Шрифт:

Утром сдал в милицию, куда уж они его определили, не знаю. А вспомнить жалко… Молюсь за него всегда, имени-то не спросил, – так без имени поминаю. Иногда думаю, пожалел бы его, простил, как святой Серафим разбойников, может, и этот покаялся бы?

– Или пошел бы другие церкви грабить… – говорит матушка.

– Или пошел бы… Развратили, споили народ, совсем он одичал, потерял и образ Божий, и человеческий… А к Церкви власти такое отношение насаждали своим примером…

– У антихриста какой первый враг? – спрашивает меня матушка и сама отвечает: – Известное дело…

– Но вот вы спросили о праведнике оставленном… только и то истинно, что всем нам далеко до меры

праведников… Может, потому и отцы наши страдали, и вся Церковь – за оскудение духа… Да и мы сами разве что только скорбями спасемся…

Троица в тот год была очень ранняя. В сыром лесу вокруг церкви еще стояли поляны ландышей, нежно лиловели фиалки. А с вечера и на рассвете самозабвенно пели соловьи.

Ездили служить панихиду на кладбище за деревней Старый Лог. Батюшка чудно определял расстояния – до вокзала три пятидесятых псалма, до ближайшего села – двести Богородичных молитовок.

Утреннее правило вычитал за рулем вслух, лицо посветлело:

– Доброе утро!

Его разбитая «Победа» то и дело останавливалась, подбирая спешивших по обочине к Старому Логу женщин в платках, с задубелыми складками морщин на еще не старых лицах.

Два старика вынесли из дома на полотенцах большую – метра в полтора высотой – икону святителя Николая с трещиной по середине лика: еще когда отбирали и жгли иконы, ее раскололи по шву, – а половинки потом прятали по чердакам. И было что-то в строгом лике святителя похожее на лица окруживших его людей, что-то родное всем.

Кладбище было светлое, в молодом лесочке, с бедными деревянными крестами. Батюшка в легкой зеленой ризе взмахивал перед иконой кадилом, таял дым в солнечном свете. Плыли облака, шумели березы в клейкой зелени, с шелестом трепетала мелкая листва осин. А на могильных холмиках цвели колокольчики, незабудки, белая и красная герань.

Когда шли с кладбища к селу по тропе через зеленое поле ржи, отец Александр прочитал стихи, похожие на надпись на одном из потемневших под снегом и ливнями крестов:

Вот уже кончается дорога,с каждым днем короче жизни нить…Легкой жизни я просил у Бога,легкой смерти надо бы просить…

Ему было лет пятьдесят шесть, мне на двадцать с лишним меньше, и я еще не думала о своей смерти как о такой близкой возможности – с травой и колокольчиками, с бездонной тайной вечности под этим цветным покровом.

Но в ответ и я прочла первое, что пришло на память, бунинское: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной…», – так созвучное светлому дню.

Но потом из сокровенных глубин наших судеб, нечаянно, строка за строкой всплыло в памяти давнее мое стихотворение «На забытых погостах», и так, строку за строкой, я прочла и его:

На погосте деревенском брошенномтихо прорастаютколокольчики в траве некошеной,мята с иван-чаем.Смотрят
фотографии нечеткие
на живущих ныне —наши безответные, бессчетныедальние родные.
Тянется между крестами нищимис датами кончиныпамять —долгий путь между кладбищамигорестной отчизны,убивавшей сыновей без жалостижесткою рукою…не отняв лишь неподвластной малости —вечного покоя.

И на глазах отца Александра выступили слезы.

Когда вернулись, за столом перед тарелкой, с верхом наполненной кашей, сидела прихожанка лет шестидесяти.

– Батюшка, благословите… – поднялась она и сделала чинный поклон. – Я насовсем к вам пришла.

Батюшка растерянно улыбался.

– Ключи вот от квартиры потеряла… – объяснила Варвара Петровна. – И соседи ей досаждают…

– Досаждают, батюшка, досаждают… Вчера вату подсунули под дверь и подожгли. Я уж просила: «Господи, убери моих врагов…» Никакого ответа пока нет.

– Да куда же Он их уберет? – смеется батюшка.

– А куда хочет… В доме Отца моего обителей много…

Батюшка недоуменно смотрит на прихожанку, на матушку Варвару.

– Врач ей прописал от щитовидки есть по шесть ложек гречневой каши… Только не знаем, как мерить – вареную или сырую. Я думаю, чего ее мерить, надо есть, сколько по силам… – И матушка заканчивает с решимостью на все: – Пусть живет, комната девочек пока свободна…

Отец Александр выходит вслед за мной из кухни, рассуждая вслух:

– Это у нее, наверно, пенсия кончилась, вот и пришла… Пенсию-то какую дают, разве жить можно?

– Насовсем пришла?.. – не понимаю я.

– Ну, может и нет… Поживет пока, там посмотрим, как Господь управит. Каши-то хватит на всех… А она ведь хорошая, Галина, в хоре поет с матушкой… и стихи пишет, пусть вам покажет…

Перед обедом Галина надевает очки, раскрывает тетрадку, разрисованную цветными карандашами, – кресты, могильные холмики, ангелы с крылышками.

Стихи жалостные, похожие на песни слепцов, часто они совсем утрачивают как размер, так и хоть какую-нибудь рифму. Я каменею: читает она для меня, значит, придется говорить о впечатлении.

Но батюшка предваряет возможный тягостный исход трапезы:

– Главное, слова от сердца идут, матушка Галина, как молитва… а за рифмы Господь с вас не спросит… Вы борщ-то не забывайте, а то остынет… сметанку кладите, укроп…

На другой день – Троицкая родительская суббота, и мы все вместе едем на вселенскую панихиду. Народ тянется вдоль дороги из Двуречек, Подлипок, из Старого Лога, собираются у ворот нищие, убогие и больные, окруженные стайками воркующих сизых голубей.

К панихиде заполнена вся церковь. Посреди нее горит и плавится река свечей над длинным столом с поминальными приношениями – круги коричневого хлеба, пироги, стопки блинов на тарелках, кульки с пряниками и конфетами, пачки печенья, миски с сочивом и яйцами, и в каждый круг хлеба, в каждый кулек воткнута тонкая свеча.

Чтецы, хор… Хромой служка с ежиком седых волос монотонно и старательно вычитывает нескончаемый перечень имен из затертых поминальных книжек, из записок, зажатых в руках, ворохом сложенных на аналоях.

Поделиться с друзьями: