Призванные, избранные и верные

Уполномоченный устроил засаду с милицией и захватил всех врасплох. Батюшка еще только исповедовал, явных улик требоисправления не обнаружили. Чашу не отняли, не осквернили, и то слава Богу, но беглых больных насчитали в доме восемь, и исхитряться никто не стал, прямо глядя уполномоченному в пустые и безумные от охотничьего азарта глаза.

Только семидесятилетняя Анисья с трясущейся головой поминала вслух иродов окаянных, извергов, христопродавцев, которые ни жить людям не дают, ни даже умереть по-человечески. Но свои бессильные речи она прямо к уполномоченному не обращала, а смотрела как бы в забытьи сквозь него в незримое пространство, и в протокол их заносить не стали, а привычно обозначили как «антисоветские лозунги и хулиганские выходки при исполнении обязанностей».

– Отправили эту бумагу властям духовным и кесаревым, в обком… Не знаю, что там теперь надо мной учинят… Хуже-то всего, что матушка Варвара переволновалась, был гипертонический криз, теперь совсем ослабела… В больницу ни за что не хочет, говорит, она там от одного мертвого воздуха умрет. Мне кажется, она уже знает что-то, но молчит. Характер-то у нее непреклонный… И очень уж в последнее время стала ласковая, особенно с детьми… Да все Псалтирь и Евангелие читает.

И задумывался батюшка, тихо крестился.

Через полгода он осунулся, на лице появилось новое выражение, вроде напряженного ожидания или недоумения, будто он все хотел что-то понять и не мог.

– Матушка стала совсем плоха… – говорил он с проступившими слезами. – Рак у нее, застарелый, с метастазами. Давно несла она этот крест. А я еще огорчал ее, с ней спорил…

– Я думала, вы и не ссоритесь никогда…

– Это вы слишком хорошо о нас думаете… а в жизни всегда много спорного: одному кажется, так правильно, другому иначе, и каждый стоит на своем. Вот Мишенька у нас хочет жениться на некрещенной, со школы они встречаются, говорит: или она – или никто. Из-за одного этого все перессорились. Девочки мои – мечтательницы: «Любовь, любовь…» А что это за любовь без Божьего благословения? – скоромимоидущая красота… прельщение… Духовного единения нет – церковной благодатной жизни, возрастания в Духе, навыка несения креста – и разваливаются семьи, как дома на песке… Судьбы покалеченные, дети беспризорные… это уже всенародное бедствие, вроде мора.

Об уполномоченном страшно было и спросить, батюшка сказал сам: тот добивался, чтобы отца Александра перевели за двести сорок километров от дома.

– Ну, да Господь милостив… Это ведь и жить бы пришлось там, а на кого бросить матушку больную, девочек? И как я один? – там церковь летняя, даже дома нет, только сторожка. Двенадцать лет уже язва желудка… – И вдруг спохватился: – Что же это я уныние навожу… Смиритесь убо под крепкую руку Божию… всю печаль вашу возвергше Нань, яко Той печется о вас… – А дальше-то? Трезвитесь, бодрствуйте, – сказано, – зане супостат ваш диавол, яко лев рыкая ходит, иский, кого поглотити… Видите? Бодрствуйте, – сказано, – а не унывайте, не устрашайтесь…

Матушка Варвара умерла очень скоро.

Отец Александр плакал, не сдерживая или не замечая слез.

– Сильной веры была раба Божия Варвара, Царство ей Небесное… Не жаловалась ни на судьбу, ни на боль… Только все завещала о детках заботиться неустанно, об их душах… А от душевных скорбей ведь и телесные болезни происходят, – это у материалистов дух отделен от тела, у нас-то они во взаимопроникновении…

Подолгу молчал, сидя перед остывшем чаем, нечаянно выговаривал что-нибудь еще, что накопилось и наболело:

– Пока за матерью ходила, Ниночка вот наша надорвалась душой… Она у нас слабенькая, да в школе ее напугали, стала сильно заикаться. И так была робкая, застенчивая, теперь людей избегает, сидит у себя в комнатке в сумерках, плачет или молится… И книги забросила, и скрипку… Леночка медицинское училище закончила, девятнадцать лет… На скорой помощи работает сутками, живет в общежитии, питается кое-как… А ведь я им мать заменить не сумею…

С переводом на дальний приход пока все заглохло, отец Александр надеялся, что насовсем.

Да не тут-то было…

Месяца не прошло после смерти матушки, вызывает его Лютов подписать бумагу.

– Что за бумага?

– Я тебе вслух прочту.

– Читает невнятно, что-то пропускает, а на меня там целый обвинительный приговор. Тайно совершал требы, занимался благотворительностью – это тоже они запрещают: дескать, у нас некому благотворить, советская власть обо всех позаботилась.

Разузнал Лютов, что мальчику Сереже – он со свечой выходит на чтение Евангелия – я ботиночки купил… Всегда мы и на похороны, на поминки собрать помогали, по болезни, или корова падет, или еще по какой нужде… Лютов много домов обошел: «Неужто поп у вас такой скупой, все себе тянет?» Я говорю: «Соглашайтесь: никому ни гроша в жизни не давал…» – все понимали, чего он добивается, а Сережа-то не знал, похвалился обновой…

Написал Лютов, что я веду с амвона агитацию… дескать, вся ваша религия – антисоветская агитация. И доску «за царя и Отечество» припомнил, и как крышу ночью чинили. «Я, – говорю, – не согласен с вашим доносом». – «А ты, – отвечает, – подпиши, что не согласен. Подпиши, а потом оговоришь, с какими пунктами не согласен», – и подсовывает бумагу уголком. Я говорю: «Вы мне в руки дайте, я хоть прочитать сперва должен…» – «Нет, ты сначала подпиши». Давил, давил на меня, я и подписал, очень хотел узнать, в чем же он меня обвиняет. Вижу, кроме того, что он вслух прочел, там еще невесть что написано… А он у меня уже бумагу из рук тянет, ругается, рвет лист к себе, я не отдаю… Так и разорвали пополам, подпись ему досталась… Вызвал он того же участкового, опять составили акт о моих антисоветских действиях… что разорвал официальный документ.

Эта история была для меня первой в таком роде, и я с ужасом следила за тем, как мертвый хватает живого, медленно сдавливая ему горло, как отец Александр обмякает, слабеет под мертвой хваткой.

Через несколько месяцев, зимой, батюшка написал, что его переводят на глухой приход в шести часах езды от дома.

Ехать туда он не мог. Это и требовалось, чтобы снять его с должности настоятеля прихода.

Пока этого не произошло, он собирался с силами, чтобы себя защищать. Писал архиепископу, но тот, напуганный натиском уполномоченного, уже направил в Двуречки молодого монаха. Отец Александр остался священником без прихода.

Я перепечатывала для него письма – последнее в Комитет по делам религий, с подписями в его защиту на тетрадных листах. Подписей было за триста, прихожане собирали по всем окрестным селам, как за убиенных в войне с Японией.

В справке о здоровье отца Александра упоминалось, что он направлен на обследование: при осмотре, первом за много лет, обнаружили опухоль в желудке.

Батюшка сказал об этом вскользь, но озноб прошел по моей коже.

И отвечал сатана Господу, и сказал: разве даром богобоязнен Иов?..

Но простри руку Твою и коснись всего, что у него, – благословит ли он Тебя?

Отец Александр виновато улыбался, собирая свои бумаги:

– Вот чем приходится заниматься… должна ведь где-то быть правда? А литургию я служу каждый день, но дома, на своем антиминсе, без прихожан…

…Прошли года два…

Обвенчался Миша. Невеста окончила институт и при усердии Миши прошла свой путь от неверия к вере. Сам он закончил академию и был рукоположен в диаконы.