Про баб (сборник)

– Вот-вот. При коммунистах такого не было, – поддакивает Ирина Семеновна.

– При коммунистах вообще ничего не было, – бросает Рахиль Иосифовна.

– Ты мне нравишься, а что у тебя сейчас есть? – напирает Ирина Семеновна.

– И сейчас ничего нет. А что мне, много надо? Мне надо, чтобы у Илюши все было хорошо. И если ему в Германии будет хорошо, я с ним и в Германию к немцам поеду, и в Намибию к неграм, и на Аляску к чукчам, и в Папуа – Новую Гвинею к папуасам…

– Остановись-остановись, – Владимир Иванович берет за руку Рахиль Иосифовну.

– Не надо меня останавливать!

– Я знаю – тебя не остановишь, – убаюкивающе произносит он.

– Так не останавливай!

– Если бы я мог тебя остановить, я бы сделал это как минимум тридцать лет назад.

– Ой, не надо. Вот этого не надо. Тридцать лет назад ты останавливал всех, кто мимо тебя проходил. Только не меня. Кого ты можешь остановить сейчас? Только девочку, чтобы она помогла тебе перейти через дорогу. Теперь он спохватился.

– Да, я импотент. И в любую минуту могу это доказать, – громогласно заявляет Владимир Иванович.

– Я тебя умоляю! – тормозит его Ирина Семеновна.

– Давайте выпьем за детей! – поднимает рюмку Рахиль Иосифовна.

– И за внуков! – прибавляет Ирина Семеновна.

– И за правнуков! – вносит свой вклад Семен Моисеевич.

– Ну, до этого счастья точно не доживу, – пессимистично заявляет Рахиль Иосифовна.

– Какие наши годы? – ободряет ее Семен Моисеевич.

– Про ваши годы, Сеня, я бы помолчала. Не надо обобщать, – кокетничает Рахиль Иосифовна.

– Ты злая, Рахиль! – обижается Семен Моисеевич.

– Нет, Сеня, она добрая. Для своего возраста, – подливает масла в огонь Владимир Иванович.

– Ах, ты старпер! – набрасывается на него Рахиль Иосифовна. – Я на десять лет тебя младше! Ивов несчастный! – Она бьет Владимира Ивановича по спине, а тот неуклюже пытается защититься.

* * *

Анна и Нина сидят за столиком в кафе.

– Ты никогда не трахалась в пункте обмена валют? – заговорщически спрашивает Нина.

– Если бы твой Сурен был, скажем, дирижером, ты бы спала с ним в оркестровой яме, – делает смелое предположение Анна.

– А если бы он был космонавтом, то в барокамере! – со страстью продолжает Нина.

– А если трубочистом, то в дымоходе, – поддерживает игру Анна.

– А если акробатом, то на батуте. Ой, хочу, чтоб и на батуте, и в барокамере, и в оркестровой яме и везде, – возбуждается Нина. – А в пункте обмена валют – скажу я тебе, – это что-то потрясающее. Представь себе, там вместо стены огромное стекло. Оно изнутри прозрачное, а снаружи зеркальное. Мы трахаемся на столе, прямо перед стеклом. Люди мимо проходят. Кто-то подойдет, губы накрасит, кто-то прическу поправит. Такое впечатление, что они нас видят, как мы там кувыркаемся. Жутко возбуждает! Аж уши закладывает.

– Понятно. А что Борька? – интересуется Анна.

– Не будем о грустном. В те редкие дни, когда мы встречаемся, я чувствую себя дома как при покойнике: громко не разговаривай, музыку не включай – Боренька отдыхает. Мы с ним спим как по расписанию, в воскресенье, после программы «Время». Я снизу, он сверху – пять лет подряд. Потом он спрашивает: «Тебе было хорошо?» Я говорю: «Безумно!», и он тут же засыпает. Ладно, не хочу, – переводит разговор Нина. – Как твой Мордисончик?

– Он такой беззащитный. Совершенно не похож на всех этих… – жестом мирного сеятеля Анна как бы отделяет Илью от всех остальных мужчин, находящихся в кафе, или в целом городе, или, может, даже во всем мире. – Он такой талантливый, умный…

– Если он такой умный, то где его деньги? – банально вопрошает Нина.

– У него мозги работают в другую сторону.

– Вот я и говорю: какой-то… он повернутый.

– Сама ты повернутая, на деньгах. При чем тут деньги? Мужиков у меня не было с тридцать первого декабря прошлого года. Понимаешь, если все, что во мне скопилось, не найдет выхода, я просто взорвусь. У меня уже тоже уши закладывает… Я видела однажды, как машина переехала голубя. Он лопнул, как воздушный шарик, а все, что было внутри, разлетелось на многие метры вокруг и, в частности, испачкало мне платье.

– Фу, какая гадость! – морщится Нина.

– Я покупаю ему какие-то шмотки, подкармливаю его здесь, когда он заходит. Я размножила его пьесу и отправила по всем театрам, какие только нашла в Интернете. И главное, я получаю от этого потрясающее удовольствие.

– Слушай, может, тебе устроиться в какой-нибудь детский дом или приют для бомжей?

– Ты дура!

– Ты помнишь Помпиду? Эту дворнягу, которую Борька притащил с какой-то мусорной свалки?

– Ну? – Анна явно предчувствует напрашивающуюся параллель.

– Я его отмыла, потравила ему всех блох, заплатила собачьему парикмахеру, как сейчас помню, сто пятьдесят тысяч рублей. Господи, я ездила на мясокомбинат, чтобы купить ему костной муки – в ней кальций. Я выводила его зимой, среди ночи на улицу, когда у него был понос! – возносит руки к небу в патетическом накале Нина.

– К чему ты это?

– Не улавливаешь?

– Улавливаю, – констатирует Анна.

– Если ему что-то не нравилось, он специально, заметь, специально гадил мне на кровать, прямо на испанское белье. Онанировал на мою подушку. Он сгрыз мои лучшие французские туфли, которые я привезла из Италии… Анюта, дворняга дворнягой и помрет.

– Он не дворняга. Он – драматург. Ты просто не представляешь, насколько он талантлив. Я плакала и смеялась, когда читала его пьесу.

– «Жизнь – говно»?

– Да. Надо будет позвонить маме, я сейчас только вспомнила, у нее в свое время был в Москве один знакомый режиссер, – спохватывается Анна. – Если мне удастся с ним связаться и ему понравится пьеса, а она не может не понравиться, то по ней можно будет снять замечательное кино!

– Ты с ним уже спала? – ставит вопрос Нина со свойственной ей прямотой.

– Нет.

– Ты меня извини, я все понимаю. У тебя давно не было секса, хотя кто тебе, собственно, виноват? Ты крутишь носом: этот дурак, тот жмот, этот лысый, тот старый. И вот нашла себе подходящий вариант – нищий, пьющий, последний в этом городе еврей. Отлично. Поздравляю!

* * *

Каждое утро Илья терзается одним и тем же внутренним противоречием. С одной стороны, ему хочется как можно дольше поваляться в постели, с другой – его мучает совесть за бесцельно прожитое время. В этом состоянии борьбы противоположностей, мучаясь и страдая, он может пребывать часами.