Про психов. Терапевтический роман

Старческое женское располагалось на пятом этаже относительно нового корпуса больницы. Было оно каким-то оскорбительно голым. Ни лишней мебели, ни дверей в палатах, только пустые стены и непременные банкетки, к которым привязаны бабульки, чтоб не упали или чтоб не мешали.

Несколько слабоумных пациенток, не понимающих, где и зачем они находятся, объединившись в небольшой караван, искали выход. Иногда они останавливались и совещались или приставали к персоналу в попытках выведать пути побега. Несмотря на то что отделение тщательно и регулярно мыли, запах стоял непереносимый: моча, дерьмо, больничная еда, лекарства, старость и отчаяние. Некоторые пациентки все время раздевались, таких ласково называли «голышами».

Косулин не раз пытался прижать Пашку к стенке и, взяв за пуговицу, узнать-таки, что его заставляет оставаться в этом аду. Пашка уверял, что, будучи нейро-психологом, испытывает неугасаемый интерес к диагностике. И только в пьяных задушевных разговорах, когда Пашка оставлял свою ироничную защиту, Косулин чувствовал, что близок к разгадке.

Путь Пашки в старческое отделение был прихотлив и извилист.

Шостакович закончил психфак МГУ, а до психфака – МАДИ. В семнадцать лет, еще не зная, чего хочет от жизни, он просто выбрал ближайший к дому вуз. Ему нравилась физика и другие точные науки. Учился он, однако, плохо, и к концу третьего курса, не сдав термодинамику, отправился в академический отпуск. Целый год Пашка провел на даче в полном одиночестве, отмахиваясь от настойчивых требований мамы заняться делом. Переживал экзистенциальный кризис. На выходе из кризиса поступил на психфак МГУ. Спустя полгода после окончания МГУ обзвонил все психиатрические больницы Москвы и устроился на настоящую работу. Ему хотелось приносить пользу, делать что-то, за что он бы мог себя уважать и что явно было нужно кому-то еще.

Первый год Пашке было интересно работать, хоть он и не понимал, что именно нужно делать. Не было ни образца для подражания, ни контакта с коллегами. Работал в полной изоляции. До него психологи никогда не работали в старческом.

Идеи служения человечеству и спасения заблудших душ умирали от страха, отвращения и растерянности. Когда он в первый раз вышел из ординаторской, его окружила толпа бабулек. Они плакали, причитали, спрашивали, дергали за рукав. Пашка в ужасе убежал. А потом привык. И стал хранителем историй сумасшедших старых женщин. Истории эти были ужасны и, как правило, заканчивались уходом в мир иной, но, когда их рассказывал Пашка, мы смеялись.

Не осуждайте нас, вы бы тоже смеялись, если бы слышали, как Пашка рассказывал! Вот, например, однажды в отделении Пашки делали ремонт. Туалет закрыли и посередине отделения поставили биотуалет, попросту – большой горшок. И каждый раз Пашка, проходя мимо, видел невозмутимо восседающих на нем бабушек. Или история об изнасилованной восьмидесятилетней женщине, заболевшей потом сифилисом. Мы тоже смеялись. И никто не понимал, как он это выдерживает. Однажды нетрезвый Пашка сам поймал Косулина и без всякого юмора сказал:

– Знаешь, на что это похоже? Как будто ты в аду, и вокруг корчатся наказанные, поджариваются на сковородках, кипят в котлах со смолой, а мое наказание в том, чтобы смотреть на это. Вот так-то.

Впрочем, это была минутная слабость, трагическое настроение редко задерживается в наших рядах.

Косулин пробрался к столу. Сел рядом с Беллой, хрупкой смуглой девушкой с глазами цвета травы, с некоторым романтическим пафосом, как Косулин про себя называл их цвет. Но вслух, конечно, не говорил. Рядом с ней с Косулина моментально слетала взрослость, хотелось дурачиться. Косулину нравился ее нестандартный взгляд на вещи, чувствительность и нежность. Белла тоже не сразу стала психологом, поучившись сначала на юриста. Захотелось рассказать ей про учителя и про жену.

За столом о работе не говорили, строили новогодние планы, кто-то уходил в отпуск, собирались устроить вечеринку.

Агния, порывистая блондинка боттичеллиевской красоты, сразу заметила, что Косулин молчит. Вообще, у Косулина иногда возникало подозрение, что их начальник отбирает сотрудниц в основном по внешним данным: большинство были небанально красивы. Косулину казалось, что все его больничные коллеги-друзья родились не в свое время. И чаще всего он думал так, смотря на Агнию. Ее романтизм, ум и неуемная социальная активность напоминали о женщинах-«эмансипэ» начала двадцатого века. К своим двадцати пяти годам Агния успела закончить психфак, поработать в ПНД [1] , поучиться в Германии. В Берлин поехала в надежде прикоснуться к истокам психоанализа, а получила популярные нынче в Европе проповеди о пользе когнитивно-бихевиоральной дрессировки. Но мятежный дух Сабины Шпильрейн и Лу Саломэ не покинул ее.

1

ПНД – психоневрологический диспансер.

В больнице Агния работала в отделении дневного стационара. Пожалуй, ее работа ужасала Косулина даже больше, чем Пашкина. Дневной стационар был параллельным миром, последним пристанищем хронических психиатрических пациентов. Коридоры его двухэтажного корпуса всегда пусты и темны. Со стен взирают портреты пациентов, написанные давно убившим себя художником. В дневной стационар попадали старые, дефектные больные. Считалось, что без поддержки они не выживут. Они ходят в дневной стационар, как здоровые люди – на работу. Пять дней в неделю, с перерывом на выходные, ночуют дома. Завтракают, принимают лекарства, посещают занятия всевозможных кружков. На местном жаргоне их называют «оболочечниками», что очень точно отражает производимое ими впечатление. Оболочка, тело, простейшие социальные реакции налицо, но внутренняя жизнь давно осталась в прошлом, уничтоженная психозами и нейролептиками. Когда Агния рассказывала про свою работу, Косулин недоумевал. Как можно быть рядом с человеком, чей разум разрушен старением и скорой смертью, Косулин еще мог представить, но как быть рядом с тем, чья внутренняя, да и внешняя жизнь похожа на заезженную пластинку… Этого он представить не мог.

– Что ты голову повесил, друг сердечный? – спросила Агния, приобняла Косулина за плечи и немного встряхнула. Была у нее такая привычка встряхивать людей, как копилку с мелочью.

Косулин панибратства не любил, но из симпатии терпел, к тому же между ним и Агнией всегда существовал легкий флирт. Границ они не переступали: Косулин безнадежно женат, у Агнии постоянно случались романтически истории. Но, как часто бывает в таких случаях, оба бурно фантазировали друг о друге.

Белла и Агния дружили близко еще с институтских времен: учились в одной группе. Чувствительная к малейшим нарушениям границ Белла тут же вмешалась:

– Что ты его трясешь, дай поесть человеку! Видишь, он грустный какой…

– Да нет, все нормально у меня. Наверное… – неуверенно начал Косулин.

В этот момент, перекрывая все столовские шумы, раздался зычный голос буфетчицы:

– Пельмени, оливье, чайслиминомсахаром! – так объявлялось о готовности собранного заказа.

После этого сообщения заказчик, о чьих гастрономических пристрастиях теперь знали все окружающие, отправлялся к стойке и забирал свой поднос. Почти в каждом заказе было это таинственное дополнение «чайслиминомсахаром». Произносилось оно именно так, в одно слово, и его все пили – это была лучшая смазка для трудноперевариваемой кухни Кагановича.

Беседа за столом продолжалась, Косулин пил чай, есть не хотелось. Напряженный и расстроенный, он все никак не находил рациональную причину своего состояния.

– Саша, ты видел новое украшение столовки? – Белла вновь попыталась втянуть его в разговор.

– Какое? – Косулин оглянулся, но ничего нового не заметил. Все те же ставшие привычными декорации абсурда. Экзотические пластмассовые цветы, эпилептически мигающая новогодняя елка на стойке, хищная новогодняя мишура…

– Ну, вон же, на холодильнике «Кока-Кола»!

И тут он заметил. На красно-белом «кокакольном» холодильнике, удивительно вписываясь в общее цветовое решение, уютно и даже как-то по-домашнему висел портрет товарища Сталина. Косулин не верил своим глазам. Вождь, облаченный в простой военной китель и фуражку, добродушно, но строго взирал на столпившихся в очереди пациентов дневного стационара. Как Каганович мог повесить портрет Сталина в своем заведении и, главное, зачем?

– Ну ни хрена себе! – Косулин от удивления никак не мог сформулировать, чем так поразителен этот портрет здесь, в столовой психиатрической больницы.