Про себя и для себя. Дневники.

Ехать надо было электричкой. Я купил на вокзале все воскресные газеты: минут сорок чтения и рассматривания картинок. Мне было все равно, что читать: "До сих пор западноевропейские специалисты считали невоз­можным разведение зайцев в неволе. Однако Ядвига Оуткевич из Кракова опровергла это ошибочное утвержде­ние, вырастив в неволе свыше десяти поколений зайцев". Десять поколений зайцев. Ничего не скажешь, надо су­меть. Они, наверно, и сейчас продолжают плодиться. Как бы не повторилась история с кроликами в Австралии: пол­чища зайцев на улицах Варшавы. Да, поляки. Это они придумали эсперанто. Один из них. Человек, который утверждает, что летал с марсианами на их тарелочке, тоже поляк. Правда, американский. Кто еще? Фредерик Шопен. Да, и Коперник: «она все-таки вертится». Нет, это уже Галилей, сразу после суда инквизиции, шепотом: «она все-таки вертится», но все равно кто-то его услы­шал. Странно, что на него тут же не донесли. Что еще: «Тайна Тунгусского метеорита». Страшная тайна. Летом всегда пишут о Тунгусском метеорите, уже который год: что это, корабль с далекими пришельцами или камень? Ответы уклончивы. Но вот сегодня доцент М. Н. Каменецкий намекает на четвертой странице «Советской Рос­сии», что пришельцы не исключены. Странно, что метео­риты падают только в самых диких местах: в тайге, в пустынях. В городах — ни одного, ни разу. Но, может, это и к лучшему.

Я посмотрел в окно. Хорошо, что лето кончается. Сегодня уже прохладнее, тихая погода. Сейчас над водо­хранилищем, в тишине, сидят художники и художницы и пишут мостик через ручей, овраг, облака, крапиву, лодки на воде. Мне плыть на лодке через водохранилище, а перед этим идти по дну оврага среди кустов орешника. Кто знает, может, они и меня впишут в пейзаж: вот так, сам того не желая, человек попадет в историю живописи.

Электричка остановилась. Напротив меня села жен­щина и опять начался кинофильм: на ней было платье, как у тебя, точно такое, ситцевое, и точно так же сши­тое. Голубоватый, блеклый ситец. Не спутаешь, он и есть. Какой-нибудь пустяк, платье или пластинка или еще что-нибудь, вроде утренней зарядки по радио в половине восьмого, когда мы вставали, но не делали ее никогда, ни разу после армии я не делал зарядку и не вспоминал, как ежедневно в шесть после подъема бегал в строю вокруг училища. Любой пустяк — и все сначала. Забыть бы все сразу, в один день, в ночь, как после тяжелой контузии.

Весна блеклого, голубоватого платья, апрель. У нас почти не было денег, и мы жили за городом, снимая две больших комнаты. Туда ходила электричка: полчаса езды, и потом еще идти через лес к реке, а мы жили на том берегу. Мост был довольно далеко, и я не мог купить настоящую лодку, и кто-то мне посоветовал взять напро­кат в туристическом клубе надувную, резиновую. Никог­да в жизни не был туристом. Не представляю себе чело­века, который после армии мог бы добровольно стать ту­ристом из тех, что совершают переходы. Не знаю, может, такие и есть, но тогда они служили в других войсках. Во флоте, например. Резиновую лодку мне дали. Прекрас­ный попался человек, старый турист. Я ему сказал, что собираюсь в одиночку доплыть до Каспийского моря, а после и пересечь его напрямик. Как выяснилось, я зря ему все это сказал: он был просто помешан на дальних переплывах, переходах, восхождениях и погружениях и не отпускал меня часа полтора. Старый, как Амундсен. Ему бы сейчас дирижабль — и к Северному полюсу. Ста­рый, как дирижабль. Что-то их давно не видно. Наверно, больше не делают. Странно было бы сейчас его увидеть в небе. Похоже на сон, на очень хороший сон: дирижабль приснился.

Так у нас появилась лодка. Когда-нибудь я сам сде­лаю себе настоящую лодку. Никогда не сделаю, это уж точно, но думать об этом приятно. Лодка на все лето. Плавать на закате. Выбирать лучшие места. Вода теп­лая, томная. Всплеск: рыба. Плеск: весло. Пить пиво в ресторане на пристани под магнитофон с речного трам­вая. А утром ветер в соснах, белка, летающая по веткам, маленькая, легкая, коричневая, — и завтрак земляникой с молоком. Так это все и было, иногда лучше, а иногда хуже.

Утром в воскресенье, осенью, лежать в постели, дождь в раскрытом окне, на рассвете, и ночью он лил, всю ночь, и когда хотелось пить, я целовал тебя в холодное плечо, дождь, как из ведра — и в ведро на улице под окном, тук-тук по стеклам капли, тук-тук, и не просыпайся, слу­шая тук-тук дождя, шум листьев, дождь в воскресенье мягко ему падать на листья, на иголки, в пруд, а нам не надо вставать. Ты читаешь вслух, подряд, положив голову мне на плечо, теплой щекой к плечу: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила, спой мне песню, как девица за водой поутру шла». Что еще надо? Больше ни­чего. И вот еще: «В густой траве пропадешь с головой, в тихий дом войдешь, не стучась, обнимет рукой, оплетет косой», а дальше там вот так: «Где был, пропадал, что за весть принес, кто любит не любит, кто гонит нас». Лю­бит не любит — спрашивать, обрывая лепестки рома­шек, петушок или курочка — вытягивая травинку: нет загадок проще, нет ответов яснее. И ты мне рассказыва­ешь, что тебе запомнилось больше всего, когда ты была маленькой, то самое, что ты помнишь первым, с чего все началось —сначала это, а потом уже все остальное, а это было жарким летним полднем, ты спала на балконе, про­снулась, и вот что ты увидела: прямо на тебя, на балкон, на крышу снижались парашютисты, трое под яркими спортивными парашютами и так близко, что видны лица в шлемах, новые синие комбинезоны, белые ремни, жел­тые солдатские ботинки. Готовился авиационный празд­ник, и, видимо, их сбросили немного позже или немного раньше, или их отнесло ветром. Чудом перетянув через дом, почти задевая подошвами крышу, они спустились в соснах. Потом, с крыши, ты видела, как висели на соснах три парашюта: красные с белым.

А что я помню вначале, с чего у меня все началось? И я рассказываю тебе, как тоже летом, за городом, в су­мерках, я шел через картофельное поле и там, на поле, у меня из-под ног выскочил большой серый заяц, прямо из-под ног, внезапно —и помчал к лесу. Это было летом 41 года, но еще до войны.

В воскресенье был дождь, и в понедельник. Всю не­делю капало, лило, моросило. Начинался тот самый «ок­тябрь уж наступил, уж роща отряхнет». Я не помню, из-за чего мы тогда поссорились, но, помирившись, первым делом, в первое же утро, как всегда, как раньше, расска­зали, что кому сегодня приснилось.

У тебя был летний сон. Хорошо видеть такие сны в плохую погоду: сверкающий день, белые катера на реке, ветер, флаги и планер, низко и бесшумно летящий над водой, — широкий размах красных крыльев, стеклянным купол кабины. Планер летит над водой и садится в поле, скользит по высокой траве, летним цветам, трава ложит­ся вперед, расходится в стороны и сечется его крылом. Планер садится на луг, в клевер, в ромашки.

А мне приснилось, что началась война и мы помири­лись. Вокзал, платформа, воинский эшелон: все как в кино.

* * *

А когда становилось уже совсем невыносимо, ну вот так уж становилось невыносимо, оставалось в запасе одно средство, оставалось пойти в автомат на Киевской и вы­пить два или три стакана белого крепленого проклятого благословенного общедоступного портвейна № 14 по же­тону № 25 и с билетом в кармане сойти на речной трам­вай, по сходням, по трапу, под развевающимися флага­ми, под плеск волн о причал, под выпитый портвейн — сойти и поплыть.

Итак, чайки машут крылами, вода блестит, рябит, впереди у поворота медленно разворачивается баржа — плывем.

О ветер верхней палубы, который проносится между ее крашеных садовых скамеек по закрытым от блажен­ства глазам пассажиров!

О Парк культуры им. Горького (сначала — о Нескуч­ный сад), который вмещает в себя столько полезного и бесполезного!

О Крымский мост, столь величественно встающий на горизонте!

Будьте прокляты эти дни. Будьте прокляты речные трамваи, я бы взорвал их всех вместе, я знаю, где они стоят но ночам, давайте я их взорву.

Итак, одним отречением на земле стало больше. Здравствуйте, Галилей! Здравствуйте, цари, которые от­рекались от престолов!

Этажом выше надо мной но моему потолку ходит че­ловек в три часа ночи. Мне все отлично слышно — каж­дый его шаг. Что ему надо так рано ходить, чего ему вздумалось? Я лежу в постели, смотрю в потолок, слышу, как он там ходит, а, собственно, почему я смотрю в пото­лок в три часа ночи, смотрю, как идиот, вместо того, чтобы спать, я, как последний идиот, уставился в пото­лок, подумаешь, кто-то ходит.

Мы еще придем сюда, поплывем по реке весной или осенью, или осенью пойдем, пока не закрыли заведение, выпьем пива под навесом, посматривая, как дождь льет на открытые желтые столики. Все сидят под навесом, но всегда найдется такой, кто обязательно сядет под дождь есть шпикачки, чтобы дождь лил ему в кружку, но это уже не так важно, пусть льет: к тому времени чешское пиво кончается, а «жигули» не жалко.

* * *

Еще раньше у меня бывали вот такие дни, такой пустоты, неприкаянности, но это проходило. Вот уже, наверно, месяц я живу так, и это не проходит. Я про­сыпаюсь внезапно среди ночи и сижу при электричес­ком свете, пробую читать — уже несколько лет заме­чаю, что я стал читать любую ерунду, лишь бы не оста­ваться с не занятой ничем головой. Я не вижу никакою выхода, я совершенно пуст, работа не доставляет мне радости, так как около года я уже работаю в нормаль­ной зависимости от договора, денег, от необходимости все время думать, спешить ,соглашаться или не согла­шаться и спешить, спешить, существуя в промежутках без денег, без поддержки, шатаясь, где попало и с кем попало, уже около двух лет я беспрерывно пью, и те­перь это стало уже нормой поведения — мне некуда деваться. Я не знаю, зачем я сюда приехал, у меня такое горе на душе, и все еще было бы ничего, если бы я не понимал внутренне, что и Наташе я тоже не ну­жен и что много раз с ней я чувствовал себя почти так же, но сейчас я держусь за нее, мне ни к чему себя обманывать, я не верю, что мы можем помочь друг другу, но я так хочу этого. Куда себя деть, как уберечь себя от пустоты — я понимаю, что это так и нужно по всему ходу мыслей, по жизни, но как же это невыноси­мо , —здесь риторика не кажется мне неуместной —я на себе узнал, что это такое. Я понимаю, что это заб­луждение, но совершенно искренне, — я не знаю, за­чем жить дальше. Уменя будут картины, я знаю, чего они стоят, и все, что бывает после, уже не принимает­ся всерьез, и я не такой завороженный своим делом человек, чтобы через год, высунув от радости язык, бежать за старыми вещами, давно вычеркнутыми из сознания. Кстати, почти все, что я делал, я немедлен­но вычеркивал из сознания, кроме нескольких кусков «Причала». Наверно, я смогу ездить куда-нибудь: ух, как точно мы повторяем уже пройденные размышле­ния, другими пройденные жизни, и это во всем: в тщес­лавии, которое не стоит таких усилий, и конечный ре­зультат всегда липа, в женщинах, в женах, в смене жен, в маленьких отчаяниях и маленьких счастьях, в товарищах — список этот бесконечен.

* * *

Бездомные завидуют тем, у кого есть дом, а те — завидуют бездомным, потому что им кажется, что проще и веселее вообще не иметь никакого дома, никаких обя­занностей ни перед кем, а я не знаю, кому я завидую. Я не завидую простому счастью — идиотская мысль: как будто есть еще и сложное счастье, но мне было тепло сидеть несколько вечеров в счастливом, простом доме, который, наверное, не такой уж безупречно счастливый, но все-таки больше, чем другие, больше, чем мы, — мы ничего не сделали, чтобы жить вместе, держась друг дру­га: опять мелодрама, но все же это так. Какие это девоч­ки, я ведь знаю немного, и знаю наверняка, что очень простое дело — быть ласковой и открыто любить, я так могу, и всегда мог. Проклятая жизнь, построенная на вранье, и так это важно — держаться вдвоем, не терять ничего — и так не получается, не выходит почти ни у кого. Я сбиваюсь на общие места.