Про себя и для себя. Дневники.

Хочется писать пьесу про Египет с мумиями и про­чим. Так хочется — я вчера видел в хронике пирамиды, и сфинкса, и все остальное в сильном солнце, желтое, даже красноватое — удивительно хорошо можно напи­сать. И пусть они (мумии) будут уже не в славе. Была такая мысль — начинать пьесу с конца и привести все к началу, как к первопричине, но здесь это ни к чему.

Все будет в трех единствах. И начать мне хочется утром — они сидят камерно на вершине пирамиды спи­ной к зрительному залу. Вокруг все серое, утреннее, и они говорят — две мумии. А можно: он мумия и она не мумия. О чем же они говорят?

Как называется ваша звезда?

Вега — на Земле. У нас по-другому. Я уже забыл, это очень длинное слово.

Ну пусть он будет последним из мумий, все вымерли, <нрзб.>, и он последний, самый молодой, смотрит на звез­ду, свою звезду, которая должна утром быть на горизон­те. Он ждет, как и все, корабль и должен умереть по какой-то причине очень скоро.

Писатель из Мурманска, которого в газете назвали так: северный кормщик пера.

За душевные качества И за внутренний мир Полюбил некрасивую Боевой командир.

Она жила на шоссе Энтузиастов, и это название все­гда имело для Тони прямой смысл — ее провожали толь­ко энтузиасты.

Коридор киностудии. На двери приколота бумажка «Вытирайте ноги». Перед тем как постучаться, я долго их вытирал. Оказалось —зря. «Вытирайте ноги» — это название новой картины. За дверью в дымной комнате трудилась ее киногруппа.

На платформе под дождем плакали и целовались .Я позвонил тебе но телефону и сказал, услышав в трубке женский голос:

Я стою на площади среди вокзалов и трамвайных звонков. Не знаю, как у тебя, но здесь хлещет дождь. Я сейчас попрошу у отпускного военного винтовку и застре­люсь в телефонной будке.

Слушаю,—сказала ты,— Кто это говорит?

Тебе сообщат письмом. Его найдут в кармане, обыс­кивая мое тело.

Здравствуй, Гена,— сказала ты.— Почему ты не звонил?

Почему ты дома? Через семь минут я уезжаю, вагон шестой, поезд тринадцатый.

Я забыла.

Подожди секунду,— сказал я.— Тут недалеко сто­ит вооруженный солдат.

Гена,— сказала ты.

Товарищ! — крикнул я в трубку.— Уступите ваш карабин. Тося ,ты меня отчетливо слышишь? Я застреливаюсь, привет Патриаршим прудам.

Я трубкой вышиб стекло, толкнул дверь и уехал к Бийск. Я ехал семь дней мимо сотен почтовых ящиков, но я порвал все открытки и выбросил в окно все, чем можно писать тебе.

В солнечный день мы медленно переезжали Волгу .Стоя в тамбуре перед раскрытой дверью, я смотрел вниз. Волга была мутная ,внизу плыли бревна, и так захотелось мне кинуться с высоты об эти бревна .

Лежал на своей полке, закрыв глаза. Я вспоминал тебя ужасно долго. Если бы это было вслух, меня бы убили через полтора часа. Я вспоминал одно и то же. Прости, память, может быть, есть вещи никому не инте­ресные, может быть, я зря мучаюсь,

Хорошая интермедия, отчего-то названная «Бедные люди Парижа». А название пластинок? Слушайте: «Я знаю, чего тебе не хватает», «Счастливый 13-й номер», «Почему бы нет» (фокстрот), «Барышня, вы еще свободны? (фок­строт), «Как часто ты меня целуешь», «Эзоп и муравей» (на чешском языке), «Бим-Бам-Боус», «Банджо Бенд Бил­ли». Мексиканские страсти на языке немцев. Чехи тоже стараются, воображая, что ничего не случилось. А еще есть чудесное название «Семь греческих мудрецов в доме терпимости».

Три танкиста, три веселых друга, Перешли границу у реки,

Хорошая привычка— говорить встречным гадости.

Так как у него не было рук, ног ,левого уха, позво­ночника и части живота, —он выступал на радио.

Шел дождь, и белые шары фонарей дымились.

Не люблю, когда рядом, в темноте, едят апельсины — классовое чувство.

Я подошел к шведскому посольству ,и так мне захо­телось выразить какой-нибудь протест, устроить хоть ка­кую-нибудь манифестацию или обыкновенным образом высадить красивое окно из цельного стекла. Ах, почему я не рабочий?

Шел по улице Герцена поэт Кирсанов в черных шта­нах, серой куртке, весь седой и маленький .Шел гордо.

У Пушкина «могила зеваючи ждет жильцов». Могила утром зевает — ее отрыли, и она ждет, пока кончится отпевание.

Разрешите вас ударить в морду? Позвольте вам от­кланяться.

Ух, как отвратительно жить в любом состоянии, даже в лучшие времена! А что надо? Чтоб глаза добрые и воло­сы русые? Нет, не надо, хотя и это очень хорошо. Бес­смысленность начатого дня, и я не знаю, зачем встаю.

Было чувство прерванного разговора, когда начал «Фиесту». Так, словно все сначала. Я лежу в пустом но­мере в Кронштадте и читаю в который раз желтенькие страницы. Там, где они ехали вместе; с басками на крыше автобуса по белой дороге, задевая пыльные ветки, у меня закружилась голова — от подробностей.

У меня появился писатель, коего я всегда бы хотел иметь на столе, в чемодане, всюду. Очарование, непонят­ное, как опиум.

Склочная жизнь последних недель окончательно вы­водит меня из равновесия. От жары это, что ли, проис­ходит? Сашка ездит к умирающему от рака деду с пор­тфелем. В портфеле — бутылка с компотом. Скука. Дед, конечно, умрет. А какие я вижу сны! Я просыпа­юсь, все забывая, но сегодня мне снилась тюрьма, и удивительно не к месту были посажены в нее люди. Лето началось, булыжное и асфальтовое лето Москвы. Неужели я уеду? Никуда. Что-то мне неспокойно и пло­хо все последние дни. Я и сам не знаю, отчего это происходит. От жары. У меня и мысли дикие. При­смотревшись, понял: людям — всем — решительно не­чего делать, жизнь <нрзб.> не то, чтобы найти занятие и куда-нибудь себя деть. Вечерами это заметнее всего. Если избавить людей от работы и дать им хлеб другим путем — что-то тогда будет?

У пьесы должна быть простая и очевидная для всех мысль. Лучше, если это будет мысль вообще. Такая, на­пример: кто-то считает — все, что делается на земле,— это все не просто так, не бескорыстно, что в любом чело­веческом проявлении сначала есть личный интерес, и ни­чего нельзя совершать просто так. А другой так не счита­ет, у него человеческий подход к жизни: люди — стадные существа и должны жить сообща, помогая друг другу.

Ужасный туман, но очень красиво. Обывательские пьесы вроде так и делаются.

Виктор Платонович Некрасов, Виктор Некрасов, чьи книжки я люблю. Он стоял в ДК в белых штанах, синей рубашке, в простых сандалиях, маленький, крепкий, по­ложив волосы вперед, и разговаривал о чем-то, жестикули­руя. Я на него долго смотрел. Он прекрасный писатель.

Зубные врачи работали в атмосфере ужаса.

Насколько приятнее быть тем, кто слушает, читает, смотрит, нежели поставщиком. Хорошо утром открыть газету, не подозревая, чего она стоила.

Все обстоит таким образом: делать нечего на земле, и все ужасно скучают. Сначала живут по одному, постепен­но сатанея. Потом нужно жить с кем-то и тоже сатанеть. Неужели всё так?