Пробуждающий

Боль, бонусы и внутреннее Время

Иногда практика могла длиться более десяти часов, и все это время необходимо было оставаться в позе лотоса. Такая длительность медитаций не была обязательной – физические способности у всех разные, но тем, кто стремился достичь высшей цели йоги, приходилось преодолевать дискомфорт. Границы преодоления могли простираться настолько далеко, насколько позволяли амбиции и мотивы практика. Индивидуальная кармическая предрасположенность к жесткой аскезе была частью запрограммированного жизненного плана.

Сам он был полон решимости выйти за границы известных, уже изученных общепринятых норм, и эта решимость сопровождалась болью, игнорировать которую становилось невозможно. Для того, чтобы противостоять резкой, грызущей боли в суставах и выносить тянущие спазмы в конечностях, требовались настойчивость и терпение.

В своем безграничном многообразии боль бросала вызов защитному механизму нервной системы, посылающей бешеные сигналы в мозг. Сложенные в лотос ноги немели, но неумолимая боль, сперва опробовав таз и спину, в конце концов распространилась по всему телу. Считая вдохи, он оставался неподвижен.

…Было ли полное погружение в практику ключом к успеху? Можно ли измерить прогресс количеством затраченных часов, или качество практики важнее? Он знал: без количества не придет осознание качества. Стимулируемая длительностью практики, йога медленно возвышала ум и углубляла переживания. Залогом успеха являлась регулярность садханы, наряду с продолжительностью. Поначалу долгие часы практики были менее важны, чем задача сделать ее частью повседневности – пока йога не стала главной составляющей его жизни, вытеснив остальные приоритеты.

В «Автобиографии йога» Йогананда упоминал интересный факт о Раме Гопале Музумдаре: «бессонный святой» ежедневно проводил в садхане по двадцать часов. Это вызывало недоумение: как можно практиковать по двадцать часов в день, если в сутках всего двадцать четыре часа? Спросить было не у кого. Однако в йогических текстах говорилось, что прежде, чем достичь результатов садханы, надо совершить великую аскезу, маха-тапас [103] , и он продолжал расширять границы возможного. Начиная с апреля 1985 года, время медитаций увеличилось до двадцати часов. Втиснуть практику в рамки одних суток было невозможно, и он установил собственный распорядок. Спал после йоги, ел и упражнялся так долго, как хотелось, и больше не ограничивал себя 24 часами. Внешнее, солнечное время управляло сменой дня и ночи, но древние йоги знали о существовании внутреннего, которому подчинялись органы, кровообращение и импульсы мозга. И это время основывалось не только на биологических циклах.

103

Тапас – в йогической практике означает сверхусилия, ведущие к очищению, самодисциплине и аскезе. «Тапасья» происходит от санскритского корня «тапа», обозначающего тепло или энергию, и может примерно переводиться как аскетизм или покаяние.

Попадая в такт мелодии внутреннего времени, пранаяма пела телу свою колыбельную, замедляя мириады нейронов, но не усыпляя организм. Один древний текст, Сваччанда-тантра, даже указывал точное количество выдохов и вдохов: внешний день содержал двадцать одну тысячу вдохов и выдохов; во время внутреннего «дневного цикла» было шестьсот вдохов – и это простое, не-йогическое дыхание.

Устойчивые потоки Праны и Апаны [104] наполняли его тело, удлиняя, расширяя часы, выкроенные из ткани обыденности. Чувство Времени обновлялось: тело превратилось в дыхание, больше не измеряемое часами.

104

Апана – одна из пяти пран (жизненных сил), движущаяся вниз и отвечающая за выведение, пищеварение и размножение.

Медитация установила новый цикл сна и бодрствования, и биологические часы адаптировались к новому расписанию. Корректировка сделала свое дело: теперь он мог увеличить время практики, не сокращая время отдыха. Никто не может бодрствовать по двадцать часов и выполнять высшие пранаямы без адекватного перерыва. Йога Бессмертных была интенсивной, и телу требовалось надлежащее восстановление.

В течение следующих шести месяцев он практиковал по двадцать часов, затем ел и спал мертвецким сном по 12–14 часов. Снов он не видел – все сновидения исчерпывали себя в процессе практики. Просыпаясь, он был готов практиковать снова. Проблема времени решилась, но фактор боли остался.

Скованность, судороги, рези и ломота стали постоянными навязчивыми спутниками, чью раздражающую, мучительную компанию можно было только пережидать. В какой-то момент он понял: сопротивление бесполезно, и просто открыл ворота вторжению войск Боли. Через некоторое время (на самом деле, после нескольких лет занятий Крией) кровообращение стало замедляться, онемение тела усилилось, пока не достигло шеи. А затем… боль ушла. Полностью усвоенная телом и растворенная, как соль в океане, боль насытила свой голод, и организм принял ее: теперь ощущение дискомфорта существовало только в уме. А затем все тело стало разумом, забыв о телесности.

Однако лишь на то, чтобы разогнуть ногу после падмасаны, у него уходило около полутора часов. Оживление всего «земного скафандра» требовало еще больше времени.

…Восемь лет спустя он писал о прикосновении к горизонту, тонкой линии соприкосновения неба с землей, используя романтическую метафору. И все же, эта иллюзорная черта четко разграничивала миры. Разные реалмы пересекались; вдох следовал за выдохом, жизнь встречала смерть. Сознательный ум, подобно лотосу, уходил корнями в питательную почву подсознательного. Со смертью тела путешествие ума продолжалось, и почти всегда разум находил нового носителя. Израсходованные тела снова и снова распадались на элементы, и каждый раз душа должна была проходить обучение заново. Однако существовали способы сохранить цветок развитого сознания и семена всех воспоминаний, не теряя приютившего их тела.

Крия была йогой действия, и прогресс в ней достигался только практикой. Ее выполнял разум, но тело было необходимым оборудованием, сложным инструментом. Слова, сказанные когда-то Анандамайи Ма, все еще были с ним, и он продолжал жить согласно этой короткой, но мощной мантре: «Делая – преуспеешь».

Являясь действием, Крия должна была сопровождаться Иччхой [105] и Шакти. Иччха была волей, решимостью, клинком намерения. А сила, Шакти, приходила к взывающему к ней лишь добровольно, для нее не существовало браков по расчету. Шакти могла наградить силой только по любви. Того, кто обладал Ею, называли Шактиман, Хозяин Силы. Наличие физической силы – одно из условий этой сделки, так как Шакти никогда не выбирала слабаков. Она приходила по зову Воли. Три этих силы, три фактора были непременными условиями поиска Самости, Богопознания, Единства, как бы ни назывались эти цели. Лично он называл это «Пробуждением».

105

Иччха – воля, желание.

Разделенные на вдохи и выдохи, движения Праны образовывали контур Жизни. Он находился в центре этой древней мандалы [106] и наблюдал за вращением сил и стихий, за течением невидимого, но постоянного потока сознания. Что ожидало его: бессмертие, перенос разума за пределы земных сфер, астральное существование в качестве могущественного духа среди подобных ему существ? Гадать бессмысленно, возможно было все. На данный момент ему хватало отсутствия боли, а двадцать часов непрерывной практики были победой, достижением, которое никто не мог оспорить. И главное: эти полгода упорной практики предопределили последующие события.

106

Мандала – определенная геометрическая конфигурация символов, используемая для медитации и практики концентрации.

Самадхи

В 1985 году семья переехала обратно в город. Район был довольно уединенным, всего несколько жилых домов располагалось за инженерным колледжем. Целые гектары зеленых полей, где обычно проводили праздники и свадьбы, и местный смашан изолировали жителей от отдаленного городского шума. Место было почти идиллическим.

Шла последняя неделя сентября, ночная садхана ощущалась привычной, почти рутинной, когда, после выдоха в Йони мудре, что-то внутри щелкнуло и его разум распахнулся, подобно дверям. Окруженная ярким кольцом света, темная сфера Кутастхи становилась все ярче и больше, пока полностью не поглотила его – и он провалился внутрь ослепительного сияния. Сердце и дыхание остановились, сознание вошло в каждую комнату и закоулок города, где люди занимались повседневными делами. Его разум свидетельствовал сознание каждого живого существа; он мог видеть (вернее, чувствовать и знать) все, что они чувствовали и знали. Люди ели, испражнялись, занимались сексом, плели интриги против соседей и работодателей; мысли некоторых тлели углями скрытого гнева. Сексуальные желания, потребность обладать кем-то или чем-то были осязаемы, объемны, и весь этот коктейль из множества эмоций теперь вливался в его широко распахнутое сознание. Он осознавал все чужие эмоции одновременно, и это ошеломляло, будто его заставляли пить смесь нектара и яда, вызывающую и отвращение, и наслаждение. Вдобавок, запах человечества был просто невыносим. Смрад гнилостных ментальных проекций и порывов преобладал над тонкими ароматами благочестия, бескорыстия и доброты.