Пробуждение

И тогда он решил, что нельзя так дальше оставаться в неведении, надо предпринять хоть что-то - попытаться проскользнуть вниз по лестнице. И он сделал несколько шагов, и выглянул из-за угла бетонной стенки: там, в верхней части лестничного пролета все потонуло в причудливом переплетении яркого белого цвета и мрачных теней, все это мерцало, и Алеша уже не мог оторваться. Вот появилась тень - там, на стене, отражалось и тело, и голова, но голова была какая-то невероятно большая, настолько большая, что она и не могла отразится, и всего дома, и всего мира не хватило бы, чтобы отразить эту громаду, и все же, как это было не противоречиво - все-таки она отражалась, и от этой жути невозможно было оторваться, она поглощала сознание. Вот отражение стало приближаться, и Алеша понял, что стоит уже на верхних ступенях этого пролета, что ЭТО уже прямо за его спиною.

И он сделал еще один, последний рывок - он знал, что уже поздно, но, все-таки, рванулся, он завопил: "МАМА СПАСИ!!!" - и, одновременно почувствовал, как темный, сияющий этим белесым светом ужас поглощает его, и как нежные материнские ладони гладят его по голове, слышал уже ее нежный, плачущий, зовущий шепот.

* * *

И, когда очнулся Алеша, то прежде всего захотелось ему сказать, что так он и знал с самого начала, что - это только видение. Но тут же понял, что просто переметнулся из одного кошмара в другой. Он чувствовал, что лежит на своей кровати - на той самой кровати, на которой виделся ему тот долгий-долгий таинственный сон, и в комнате темно, и дом весь дребезжит и стонет, и что-то рокочет и блещет на улице. Но что там, за окном, не было видно, так как прямо над Алешей склонилась расплывчатая тень его матери - от нее, на его лицо падали слезы, и они казались такими же холодными как осенний дождь.

– Что же ты меня так напугал, Алешечка...
– усталым, очень испуганным голосом шептала мать.
– Я же в больницу звонила, так никто же не подходит. Никогда такого не было...

– Так и не знаешь ты, что это такое происходит, да, мама?

– Ничего-ничего не знаю, сыночек, а на улицу то и выглядывать страшно...

И тут Алеша вспомнил про своего отца. Никогда прежде воспоминания о нем не приходили к нему как-то так, специально. Всегда он был занят какими-то иными мыслями, и почти с ним не общался. И вот поднялась боль - Алеша просто вспомнил, что отец его уже мертв. Умер, и его похороны были еще более горькими, чем похороны матери. О, Алеша хорошо это помнил - он тогда осознал как многое сделал для него этот человек, как преданно любил, а он, неблагодарный, никогда ни одним словом не отблагодарил его, попросту его не замечал. И он хотел сделать что-то прекрасное для него, он жизнью своей ради него готов был пожертвовать, но мог только лить слезы. И вот теперь эта потеря всплыла так, будто только что произошла, будто и не была размыта годами, и от этой боли он заскрежетал зубами, и новые слезы устремились по его щекам:

– Папа, папочка... ты умер... вернись пожалуйста, папочка...

Мама вскрикнула с болью, отшатнулась как от сильного удара, но тут же вновь оказалась перед ним, и крепко-крепко, до боли даже, обняла за плечи, взмолилась:

– Что ты говоришь такое?! Алешечка, да разве же можно так говорить!.. Ведь мне же и самой страшно за него. Уехал ведь он сегодня с утра на работу, ведь я же с самого утра недоброе предчувствовала... Алешечка, ну зачем же ты так говоришь... Нельзя так дальше... Нельзя... Вот сейчас ему на работу позвоню, узнаю все...

И она оставила Алешу, и бросилась к телефону, трубку которого все еще издавала короткие гудки на полу. Несколько раз она пыталась набрать номер, однако, каждый раз от волнения сбивалась, нажимала рычажок, начинала заново. Ну а Алеша, все боясь взглянуть в окно, но глядя на изогнутое на коленях одеяло, усиленно вспоминал. Странно - еще мгновенье назад, он был уверен, что отец его умер, что эта уже невосполнимая потеря, а теперь он уже сомневался. Теперь вспоминалось ему, что в том долгом-долгом сне было недолгое пробуждение - там, во сне, ему сделалось очень-очень плохо, и он со стоном проснулся здесь, эта комната была наполнена робким утренним светом, и как только он открыл глаза, то в комнату бесшумно вошел отец, и встал в профиль к нему, возле окна, он застегивал часы на запястье, и одними губами напевал какую-то песню. Алеше было хорошо, тепло - он испытал тогда очень большое счастье от того, что вот, за несколько мгновений до этого он был уверен, в его смерти, а он стоял перед ним, и такой прекрасный, такой понятный для него, что так и хотелось бросится к нему на шею, и зашептать самые-самые нежные слова, какие он только знал. Отец посмотрел на него, и так хорошо Алеше от этого взгляда стало, что он закрыл глаза и вновь погрузился в тот долгий-долгий сон...

– Можно его к телефону?.. Что вы говорите?.. Что у вас там происходит?!..

Мама бросила трубку, и зарыдала, уткнулась в подушку рядом с Алешей:

– Мама, пожалуйста, скажи, что там происходит?

– Не знаю, не знаю!.. Но там уже все совсем, совсем иное, нежели прежде. Они говорят что-то страшное - словно ветер воет, но не просто ведь ветер воет!.. Вот я поле увидела... Да, нет, нет - вовсе и не поле, я даже и слов подходящих не знаю, как это назвать. Там что-то жуткое! И там твой отец точнее и не отец! Совсем, совсем это уже на нашего папу не похоже, Алешенька!.. Я вот хотела узнать, и узнала - эта колонна темная как раз в него попала, все там преобразилось... Что ж нам делать?.. Может, ты знаешь, сыночек?.. Они то и говорят как-то так... Голоса их как-то вытягиваются, и не поймешь ничего - страшно мне, очень мне страшно, сыночек...

Что-то еще хотела вымолвить мама, да уж не могла - слезы не давали. А на улице все неслись какие-то темные тени, и дом выл, стенал, в любое мгновенье готов был рухнуть. И еще: Алеша чувствовал, что то жуткое, чему нет названия не просто привиделось ему в забытьи - нет, он чувствовал, что оно по прежнему было на лестнице, не далее чем в десяти шагах от него.

И тут из соседней комнаты раздались звуки - жуткие то были звуки, хотя, казалось бы, и нет в них ничего особенного. Ну, упала на пол некая материя, скрипнуло кресло, потом подала голос половица. Воспоминания, воспоминания они вихрились возле него, казались одновременно и близкими, отчетливыми, и далекими-далекими, размытыми целой жизнью. Ведь там, в соседней этой комнате, прежде жили его бабушка и дедушка. Жили долгие годы, а потом в один год забрала их обоих. И, когда это произошло, Алеша как-то не мог осознать, что их нету - они почти все время проводили в этой комнате, и комната была как бы продолжением их, дополнением к ним. И каждый день, проходя через эту комнату, Алеша испытывал чувство, будто проходит через пустоту, или же не видит то, что должен видеть - комната должна была исчезнуть так же как и их тела, но нет - оставалась она безмолвная, по какой-то непонятной прихоти еще видимая для глаз. И у Алеши оставалось чувствие, что они все еще там - иначе просто и быть не могло...

И вот теперь этот скрип кресла, этот скрип половиц - Алеша из всех сил, до боли в ушах стал прислушиваться - ему даже казалось, что он уже слышит шепот - зовущий его шепот, но из-за воя ветра не мог определить этого с уверенностью. И как-то само собой вырвалось:

– Что, а разве бабушка еще жива?

Мама сидела перед ним с опущенной головой, а тут вздрогнула - должно быть, и она слышала эти негромкие шаги. Теперь вот резко вскинула голову глаза ее кипели болью, ужасом - невозможно было выдерживать этот страдальческий взор, а тем более ребенку, но Алеша выдержал, потому что он и не чувствовал себя ребенком.

– Бабушка, бабушка... ты разве не знаешь...
– но в голосе ее была неуверенность, чувствовалось, что и для нее смерть бабушки было чем-то таким нереальным, как сон прошедший. Чувствовалось, что ее мучат сомнения, что ей больно...

Так, глядя в глазах другу, без всякого движенья, без всякого звука пробыли они довольно долгое время - быть может, с полчаса. Они не решались отвлечься на что-либо стороннее, так как все это стороннее было чуждым, пугающим; и не знали эти двое, мать и сын, смогут ли найти в этом мире еще хоть кого-то, кто мог бы им помочь. А из соседней комнаты вновь раздался скрип половиц, и теперь даже через вой сотрясающего дом ветра смог различить Алеша тяжелое дыхание - и узнал - да - это была бабушка. И потому, как еще больше побледнело, стало совсем уж восковым, мертвенным лицо его матери, он понял, что и с ней было тоже. Она схватилась за голову и застонала, затем молвила тихо-тихо:

– Нам надо найти папу. Нам надо быть вместе...

Так же тихо, и косясь на дверь, прошла она к телефону, подняла трубку, стала нажимать на рычажок, однако же, сколько не нажимала, там все были короткие гудки. Дрожащей рукой она положила трубку, а потом, сделав несколько неслышных шагов, этой же дрожащей рукой взялась за ручку двери там, за дверью было что-то чего ни она, ни Алеша не должны были видеть. И она шептала, и плакала:

– Холодная... ручка холодная... Алеша, помоги мне... Я не могу... Сердце сейчас остановится...

Алеша соскочил с кровати, намеривался потянуть за ручку - присутствие матери, понимание, что этим самым он сможет хоть сколько то унять ее боль, придавало мальчику сил. Но мама не дала ему:

– Нет, нет - не надо, я сама. А ты лучше отойди, отвернись.

Но Алеша не стал отходить, а мама потянула ручку. Так ей тяжело было от ужаса, что в одной руке даже не хватало сил, тогда она перехватил эту руку второй, и так, двумя руками, потянула. Дверь стала медленно раскрываться с очень тяжелым, пронзительным скрипом. Невыносимо было это выжидание неизвестного, и потому она распахнула ее разом.