Пробуждение
Шрифт:
Алеша, сам не понимая как, оказался в той комнате первым, и хотя он намеривался проскользнуть через нее поскорее в коридор, это-то ему и не удалось. Сначала, он ожидал увидеть какую-то фигуру, возможно, из мрака сотканную, расплывчатую - фигуры не было, но вся комната была заполнена леденящим ноябрьским мраком, углов же не было - там словно провалы в бесконечную черноту раскрывались. Комната наполовину была отгорожена плотной желтой материей - теперь эта материя казалась темной вуалью, и вот за этой то вуалью (Алеша был уверен в этом!) - и скрывалось то, что шептало. Алеша знал, что, если он увидит это, то Это будет напоминать его бабушку, и еще он знал, что он не выдержит этого кошмара, что он завопит, бросится в окно. Конечно, ему хотелось поскорее пробежать это жуткое место, однако, ноги словно приросли к полу. Да и не только ноги - все тело стало неподвластным его воле, недвижимым. Он мог только ожидать ужаса, и был уверен, что этот ужас свершится.
Но его перехватила за руку мама, и не говоря ни слова, провела в коридор. В коридоре она закрыла
– Теперь мы должны найти папу... Мы найдем его, правда ведь?..
И тут с кухни раздались звуки переставляемой посуды. Дом содрогнулся от особенно сильного порыва ветра, однако, и в этом порыве вполне отчетливо расслышали они слова - слова были настолько привычными, настолько много раз прежде слышанными, что они даже и не могли разобрать, что же они значат. В это же мгновенье Алеша оказался совсем в ином месте - на улице перед домом. Ветер и темное небо были теперь незначимы - он был поглощен иным. Он ведь вспомнил, что таким же образом возвращался как-то из школы, и увидел бабушку стоящую у окна на кухне. Тогда был прекрасный весенний день, он замахал ей рукою, ну а она - кивнула в ответ. И вот теперь он видел тоже самое - она стояла у окна, и кивала. Он, повинуясь порыву, махнул ей рукой, и тут же вновь оказался в коридоре, стоящим рядом с мамой, которая открыла шкаф, и протягивала ему пальто, шептала:
– Что же ты стоишь?.. Бери, одевайся...
Алеша машинально принял пальто, стал было его надевать, но тут почувствовал какое же оно громоздкое, стесняющее движенье - надевая его, он словно в железную клеть себя сажал, отказывался от многих возможностей потому он протянул пальто обратно маме, и также шепотом проговорил:
– Нет, нет - ведь, кажется, сейчас не осень, не зима...
Мама тоже достала пальто, тоже стала надевать, но вот остановилась, молвила:
– Не осень, не зима... А я и не знаю, какое время года... Но этот ветер он так похож на осенний, на улице, должно быть, очень холодно...
Однако, проговорив это, она приняла Алешина пальто и повесила его обратно в шкаф, тоже самое сделала и со своим. Когда закрывала, петли громко заскрипели, и если до этого еще была какая-то надежда, что то, что было на кухне не заметило их, то теперь эта надежда исчезла. Поглощенный иными мыслями, Алеша больше не думал об одежде, и всегда, до самого конца этой истории, одежда представлялась неким незначимым довеском, пятном - если бы через мгновенье у него спросили, во что одет тот или иной персонаж, то он и не смог ответить. Теперь мама направилась к их черной двери, за которой было ТО, на лестнице, но, перед тем как пройти Туда, требовалось еще проскользнуть через коридор открывающийся на кухню. Мама стала открывать дверь, и, хотя Алеше очень хотелось попросить ее остановится, он даже шепотом не мог об этом попросить - настолько велик был страх. Но вот с кухни раздался голос:
– Что же вы пошли, а блины так и не поели...
Каждое слово прозвучало настолько отчетливо, что весь страх, относительно этого исчез без следа - и вообще все страхи стали незначимыми, даже и гул ветра отошел куда-то на второй план. Алеша повернул голову, но не в сторону кухни, а прямо в противоположную - к зеркалу, которое висело в прихожей. Там стояла бабушка, и с некоторой, кажется, укоризной глядела на них. За ее спиной клубился дым блинов, и тут же Алеша почувствовал их запах - настолько аппетитный, что даже и в желудке его заурчало. Откуда-то пришла мысль, что этого не может быть, что этого надо бояться, однако - это была такая блеклая, несостоятельная мысль, что Алеша сразу же от нее отказался. То, чего он с такой силой ужасался, было теперь тем же, что и кошмарный сон, который оборвался вдруг пробуждением на раздольном, росном, но уже согретым потоками восходящего солнца лугу. И действительно казалось невероятным, что вот они уходят от этого, да еще и тайком. Мама уже приоткрыла немного дверь, и за дверью была тьма, но вот и она остановилась, тоже повернулась к зеркалу, тоже смотрела на бабушку, и чувствовала тоже, что и Алеша. И она молвила - молвила плачущим, но уже счастливым шепотом - это было счастье, когда вновь обретаешь близкого человека:
– Да, да - мы останемся... Мы покушаем...
И она, к еще большей радости Алеши, закрыла дверь на лестницу. Потом она повернулась к своему сыну, от великого душевного волнения даже покачнулась, и тихо-тихо молвила:
– Ну, вот - теперь останемся ненадолго... покушаем...
Когда Алеша вошел на кухню, он больше не удивлялся присутствию бабушки. Всякие сомнения, пустые размышления о том, что этого не может быть остались позади. Бабушка была, и душа его приняло это как счастье - это было и все, и не к чему были никакие "охи", и расспросы - тоже самое было и с матерью. Кухня, когда они вошли в нее, оказалась очень велика - однако, и это совсем не удивило Алешу, просто эти размеры не были значимыми - он сразу понял, что они здесь лишь второстепенные декорации, а потому все внимание свое уделил тому главному, что здесь было - убранству стола. Там были не только блины - далеко не только блины. Именно потому внимание Алеши привлекала здесь не бабушка, которую он уже так давно... так давно! не видел, а эти кушанья, что она в них всю душу для них выложила. Многим покажется кощунственным сравнивать кушанья, даже и самые лучше с душой однако, никто таких кушаний не видел, и видеть попросту не мог. Это был
целый мир - целая сказочная бесконечность образов, все в которой было столь же желанно как любимейшие леденцы для ребенка. Конечно, невозможно увидеть бесконечность, и Алеша скорее чувствовал ее, на столе же в непосредственной близости от себя видел некое сказочное переплетенье мостов и арок, окошек, стен - и все это было создано для еды, и все это можно было есть, наслаждаясь, но не наедаясь, и познавая какие-то сокровенные тайны - все это было создано бабушкой для него, и для мамы... Мама, быть может, тоже ела, но Алеша этого не замечал - во всяком случае, если и ела, то ела немного - она никогда не ела по много, даже и самого лучшего.Мама начала разговор с бабушкой. Однако, удивительным то был разговор. Ведь всякое общение складывается либо на сообщении собеседнику неизвестных ему вещей (будь то история убийства, или свои стихи), либо на обсуждении уже известного. Но здесь не было никаких вопросов, не было никаких обсуждений две души были настолько близки, что какие-либо слова становились уже совершенно не нужными, одна душа знала и чувствовала то же что и другая. Там были слова, но они не складывались в какой-то образ, в какие-то мысли, это просто были мелодичные, прекрасные, много-много лучшие чем у самых маститых певцов голоса. Как музыка текли они, и Алеша поглощал этот сказочный, для него созданный мир, и ему было так хорошо... так хорошо, как давно уже не было.
Но потом пришла пора идти. Что привело к этому? Ведь им было так хорошо? Ничто из внешнего мира не потревожило их гармонии, но они просто ясно поняли, что не могут оставаться здесь дольше, что там, впереди, их ждет еще что-то, они встали и пошли, оставив бабушку у ее вкуснейшей, приготовленный для внука, да и вообще для всех бесконечности.
Они открыли дверь на лестницу. Там уже не было мрака - вытягивались мягкие, золотистые лучи солнца, и плавно кружили в них обильные пылинки. Завораживало их движение - казалось, стоит приглядеться, и они подхватят, и окажешься в их, непохожий ни на какой иной мире. И там, возле двери на стоявшем там ящике для картошки сидела, провожала их бабушка. Смотрела она с некоторой печалью - как смотрела, когда провожала своего сына. И хотя здесь, при этом дневном освещении, уже отчетливо видно было, что - это не живой, в обычном понимании человек, что это только принявшее привычные, слегка прозрачные очертания нечто - несмотря на это не было ничего, кроме легкой грусти, и на прощанье не было сказано никаких слов - не нужны были никакие слова, они просто смотрели друг на друга и все понимали; и, когда они прошли это место, то уже не оборачивались, не махали руками - это были бы незначащие движения, все же чувства жили в их душах.
Мама вызвала лифт, а Алеша уже без всякого страха обернулся на лестницу. Конечно, там уже не было никакой жуткой фигуры, да он даже и представить не мог, чего это так в ней испугался - вообще страх казался чем-то таким необоснованным, чуждым. На улице было светло, и это преображение тоже воспринималось, как что-то естественное. Вот через открытое окно донесся звонкий, чистый смех детворы, и был он подобен пению весенних пташек, или журчанию весеннего ручейка. Мама все ждала лифта, а Алеша не поворачиваясь к ней, молвил:
– Я по лестнице побегу. Внизу, у подъезда встретимся.
И он, не слыша ее ответа, помчался вниз по лестнице. При этом, он не делал каких-либо усилий, было только стремление вперед - все быстрее и быстрее. Подобно солнечным переливчатым бликам отлетали назад лестничные перелеты, а он хотел стать и этим бликом, и птицей, и детворой счастливой и стоило ему только захотеть, как он обретал эти состояния. В эти счастливейшие мгновенья, он пролетел возле некой фигуры. Это была девочка, быть может, одного с ним возраста, а, быть может, немного постарше. Все, что он мог сказать, про ее одежду - она была красного цвета и легкая, как весна в первую свою, освобожденную от снега пору. Движение Алеши было столь стремительно, что он пролетел возле нее в одно очень краткое мгновенье, и попросту не должен был бы успеть что-либо различить, но он запомнил ее глаза - в них была нежность, чистота - это были огромные очи, и чувствовалась в них такая сила - сила нежности - что целая бесконечность невообразимо прекрасная могла из этих очей родится. И то, что девочка осталась уже неведомо насколько этажей вверх, нисколько больше не печалило Алешу - он видел эти очи в своей душе так же отчетливо, как и в мгновение их встречи, а что, если бы он остался там, рядом с нею - там, в дополнение к этой бесконечной нежности очей, было бы еще и красное, легкое пятно платье - нет, мальчик чувствовал, что теперь она рядом с ним, и был счастлив...
Но тут пришло волнение, и тот яркий солнечный свет, который окружал его, стал меркнуть, становится все более блеклым. Он даже и не мог сказать точно, что было сначала - начал ли меркнуть свет, или же он почувствовал тревогу. А тревога его была вызвана тем, что уж очень долго он бежал, а лестница все не кончалась. Собственно, он жил на восьмом этаже, и с такой скоростью с какой несся, мог пролететь это в несколько мгновений - поначалу его не волновало количество этаже, где-то в глубине он даже и осознавал, что пробежал уже не восемь, а восемьдесят, потом и сто, двести этажей - ему нравилась эта залитая солнцем лестница, и он рад был этому бегу, тем более, что вначале был уверен, что, в конце концов, выбежит на улицу, к маме. Но вот он пробежал двести, триста, потом, может, и тысячу этажей - и все не было этому конца. И вот он уже стоит, и с огромной тревогой глядит на все то, что его окружает...