Пробуждение

— Дед мой и не за такие шутки вешал нижних чинов на рее, — зло проговорил Нирод. — Не мешало бы и теперь по старой традиции вздернуть одного-двух каналий, в назидание другим.

Слова графа подействовали на меня как холодный душ.

— Забудьте, граф, что было когда-то. Это никогда больше не повторится. Ваш дед творил на флоте жестокости, а нам теперь приходится расхлебывать. Вот вам урок истории. Советую забывать плохие традиции и помнить хорошие.

Оставив командовать штурмана мичмана Алсуфьева, я спустился на палубу и в сопровождении мичмана Нирода подошел к минному аппарату.

— Что вы делаете, Рога? — с трудом сдержав себя, спросил я.

— Вот сижу… курю, — вынув изо рта трубку и полуобернувшись ко мне, ответил Рога. Темное, словно отлитое на старой медной монете, лицо матроса сохраняло невозмутимо-спокойное, наглое выражение.

— Миноносец на курсе атаки, и через несколько минут мы должны выпустить мины, — дрогнувшим голосом произнес я.

— А я думал совсем другое, — съязвил Рога. — Сижу и полагаю, что труба — паровоз. — Рога хлопнул ладонью по трубе минного аппарата. — А я — вольный пассажир и еду в Харьков… домой. Ха-ха-ха!

Смех прозвучал как удар хлыста.

— Слезьте с аппарата, матрос Рога! — крикнул я, не узнавая своего голоса.

Рога вздрогнул и медленно слез, согнулся и быстрыми, точными движениями стал готовить аппарат к стрельбе.

Минный залп «Скорый» дал вовремя. Одна мина попала в щит, но после неприятности с минером я не обрадовался удаче.

— Не Рога, а черт с рогами, — восхищался Алсуфьев, проследив путь мины от корабля до щита.

Когда совсем стемнело, миноносцам было приказано стать на якорь. Поужинав в кают-компании, я спустился в кормовой матросский кубрик. Там было душно и сильно накурено. Пахло потом, несвежим матросским бельем, сырой верхней одеждой и щами. За столом плотным кружком сидели Пушкин, Чарошников, Пойлов, баталер Александр Решетников, Золотухин, Рога и Антон Шаповал, перед выходом в море прибывший на «Скорый» из Сибирского флотского экипажа. Шаповал был высоченный детина, с открытым широколобым лицом. Смелые темные глаза выражали ум, твердость и спокойную уверенность. До службы Антон Шаповал жил в Иркутске, работал на заводе.

Когда я вошел к ним, Решетников рассказывал что-то. Все молча слушали его.

— Не стесняйтесь, Решетников, рассказывайте, я тоже послушаю, — просто сказал я.

Они потеснились. Я сел.

— …Так вот, приходит к деду моему нарочный от графского управляющего и требует идти рожь жать, — продолжил свой рассказ баталер, — а своя-то рожь на корню стоит, осыпается. Жать бы ее надо, а ты на барское поле иди, чужую рожь жни… Помню — дед мой аж весь почернел.

«Уж я устрою этому долгополому журавлю, — сказал дед. — Идем, Лександр!»

Взяли мы серпы и пошли. Приходим. Поле у графа громаднющее. Рожь желтая, как воск, волнами ходит.

«Стриги, Лександр, колоски, — говорит мне дед, — солому пусть граф с управляющим сами косят».

И начали мы стричь. И быстро у нас дело идет. Нагибаться не нужно. Только гляжу: дедушка мой невеселый, черный весь. Вечером прибегает управляющий графский…

«Ах вы разбойники, канальи. Да я вас обоих за это в Сибирь упеку!» — закричал он.

Дедушка не дал ему закончить, схватил управляющего за шиворот и понес. Несет его дед, а он ногами дрыгает, кричит. Бросил его дед на дорогу. Управляющий подхватил полы кафтана да как драпанет.

На другой день приехал за дедушкой урядник. Судили старика. Так и сгинул на каторге. Отец забрал меня с матерью в Питер. Четырнадцать лет мне было, когда в первый раз пошел на завод. Нелегко приходилось…

Положив на широченные руки свою буйную голову, молча слушал его Яков Пойлов. Мрачнел Антон Шаповал. Улыбался чему-то Иван Пушкин. Лоснилась от пота темная бронза невозмутимого лица Порфирия Роги.

— Эхма! Если задержат нас до весны на флоте, семьи наши пойдут по миру, — глядя себе под ноги и перестав улыбаться, произнес Пушкин. — Дома одни ребятишки да старики, работников-то нет.

— Война кончилась… Зачем же нас держат? — в упор спросил меня Шаповал. — Дети наши голодают, жены перестали получать пособия… почему не увольняют девятьсот второй призывной год, ваше благородие?

— Некем заменить кадровых матросов, — ответил я, хотя не знал истинной причины.

— Но ведь за это время можно было обучить младшие призывные возрасты, — не отступался он.

— Не сумели, значит.

— Начальство нас надувает и обманом держит на службе, — буркнул Порфирий Рога. — А надувательство исходит от царя, помещиков да еще от попов.

— Ну, вы же сами знаете, ваше благородие, какая теперь жизнь пошла, — вступил в разговор Александр Решетников. — А ведь матросы тоже люди, интересуются манифестом, а нам никто ничего не рассказывает. Мы защищали родину, нас калечили на войне, а все осталось как было. Положение наше не улучшилось… Мы хотим знать, что написано в высочайшем манифесте и какие нам дарованы права и свободы?

— Я доложу об этом начальству и буду просить разрешения прочитать команде лекцию с растолкованием высочайшего манифеста.

— Да, мы хотим знать дарованные нам права, которые записаны в манифесте, — сказал Чарошников.

— Никаких новых условий для жизни манифест не дал, — громко сказал Шаповал, гневно глянув на меня темными глазами, — там одни лишь пустые слова да обещания.

— Откуда ты знаешь? — спросил Чарошников, шумно уронив на стол руки.

— Раз говорю, значит, знаю.

Я был поставлен в тупик вопросами, заданными мне.

— Что же мы, неравноправные граждане, что ли? Может быть, нас снова в морду будут бить? — поднял голову Пойлов.

— Никто никого бить не собирается, — ответил я. — Разве кого-нибудь из вас тронул хоть один из офицеров «Скорого»?

— Прошли те времена, — усмехнулся Антон Шаповал. — Теперь мы сами будем предъявлять начальству свои требования.

— Если требования обоснованные — предъявляйте. Через меня. Ни одного вашего требования я не оставлю без внимания.

— Нас стали скверно кормить, — заявил Алексей Золотухин, — сегодня и вчера подали на ужин дурную кашу.

— Склады ломятся от овощей и свежих продуктов, а мы овсяной кашей да солониной давимся, — подхватил Пушкин.

— Не это главное, — перебил его Антон Шаповал. — Вот что надобно матросам, ваше благородие, — обратился он ко мне, глядя прямо и твердо. — Чаще увольнять надо матросов на берег, а нас совсем не увольняют… Сократить сроки службы, отпустить домой семейных матросов, увеличить жалованье при увольнении в запас. Устроить надобно библиотеки и читальни для нас за счет казны. И отменить титулы вне службы… Да всего сразу не перескажешь…

Выйдя из кубрика, я направился в каюту, чтобы обдумать все. Там было душно и тесно. Не усидел. Поднялся на мостик. Черный холст неба в звездных крапинах низко нависал над морем, поглотившим во мраке полтора десятка кораблей. Волны с тихим шелестом лизали корпус «Скорого». Мерно качался корабль, поскрипывая якорной цепью.