Пробужденная совесть
Шрифт:
Настасья Петровна снова шевельнулась на скамейке. Ее грудь дрогнула, и по ее бусам добежали малиновые огоньки. Крупные слезы снова упали с черных ресниц на красные клетки юбки.
— Что вы мне говорите, что вы мне говорите, — прошептала она, — и я вас должна слушать!
Трегубов взглянул на Пересветову и побледнел. Он поднялся со скамейки и взволнованно заходил взад и вперед перед молодой женщиной.
— Вот вы плачете, вы мучаетесь, да ведь, и мне не сладко, поверьте! Я, может быть, из-за вас не одну ночь не спал, да только этого никто не видел. Я, может быть, о вас каждую минуточку думаю, да только никому, кроме вас, не говорю об этом! А спросить вас: из-за чего вы так и себя и меня мучаете?
Он припал к смуглым рукам Пересветовой.
— Уйдите, уйдите ради Бога! — шептала та. — Ну, за что вы меня на позор ведете, за что? За что? — Она пыталась вырвать свои руки из рук Трегубова. — Уходите прочь! — крикнула она.
В саду послышались чьи-то шаги.
Трегубов поднялся на ноги. К нему шел Пересветов. Шел он с изменившимся лицом и даже как будто слегка покачивался, опираясь на дубовую трость. Вероятно, он видел все. Медленными шагами он подошел к Трегубову, повернул к нему свое позеленевшее лицо, и дубовая трость в его руке задрожала и заколебалась: он как будто желал поднять ее, но у него не хватало на это силы. Это продолжалось с минуту. Наконец, он овладел собою и, улыбнувшись бледными губами, сказал:
— Здравствуйте, Прохор Егорыч.
— Bonjour, — отвечал Трегубов и стал очищать рукою прилипший к его коленям песок.
С минуту они помолчали. Настасья Петровна глядела на них уже сухими глазами.
— Я тут с Настасьей Петровной беседовал, — заговорил, наконец, Трегубов. — О деньгах ей напоминал.
— Деньги мы вам заплатим своевременно, — прошептал Пересветов, — будьте благонадежны!
Трегубов усмехнулся.
— Буду весьма рад! Только-с верно ли это? — И он добавил: — Дайте-ка мне вашу палочку.
Пересветов, бледнея, безмолвно подал свою трость.
— Вы вот ею чуть-чуть пошутить не вздумали, — проговорил Трегубов и тоже побледнел, — так вы это напрасно, сударь. В следующий раз поостерегитесь, а не то...
Трегубов не договорил и отдал трость обратно в руки Пересветова. Тот улыбнулся жалкой усмешкою.
— Да я ничего, Прохор Егорыч, — прошептал он.
— То-то ничего, проводите-ка вы меня лучше на двор, а то еще, пожалуй меня ваша собака укусит. Вы ведь все здесь словно с ума сошли. Addio, — весело приподнял он шляпу перед Настасьей Петровной.
И, позванивая брелоками, он пошел вон из сада. Пересветов следовал за ним без палочки. Палочку свою он забросил уже в кусты.
— Деньги-то у вас совсем готовы или только в проекте? — спросил его Трегубов, когда они были за калиткой.
— Почти готовы, — отвечал Пересветов, — почти, обещали непременно!
Трегубов усмехнулся.
— А-а, обещали! — протянул он. — Посулила бабка внучке барана, да жаль померла рано! Аu revoir!
И он быстро исчез за воротами, согнувшись на своем велосипеде
Пересветов крупными шагами вернулся в сад к жене и, заглянув ей в лицо, внезапно, с бешеной злобой крикнул:
— Др-рянь, разве я не вижу, др-рянь, что ты сама вешаешься к Трегубову на шею! Др-рянь, др-рянь!
И он сильно толкнул от себя жену; та едва не упала со скамьи и глядела на мужа широкими недоумевающими
глазами.— Др-рянь! — снова выкрикнул Пересветов и вдруг упал перед женой на колени. — Голубка, родная, прости... голубка!
Он заплакал, припадая лицом к ее коленям.
Настасья Петровна нежно обняла шею мужа руками и стала, плача, целовать его в лицо, в щеки, в губы.
Они плакали оба.
IV
Тринадцатого мая весь день Пересветов ждал к себе Беркутова. Но день проходил, а Беркутов не ехал. Пересветов начинал сильно беспокоиться. Вечером он стоял на крыльце своего домика, поджидал Беркутова и с кислым выражением на всем лице переругивался с стоявшим возле мужиком. У мужика Пересветов только что купил стан колес и не доплатил ему, по своему обыкновенно, четвертака. Мужик чесал в затылке и говорил:
— Опять четвертака не додал... А еще барин! Сколько за тобой моих четвертаков пропадает, и счесть нельзя. За кудель не додал, за смолу не додал, за колесы опять не додал. Эх, ты... совесть!
— Ну, ты, ну, ну, — сконфуженно бормотал Пересветов, — ну, сказал раз...и будет. Стоит из-за четвертака два часа разговаривать!
— А не стоит, так отдай!
Мужик сердито косился на Пересветова. Его борода была очень всклочена, а его нос, плоский у переносицы, внезапно приподымался над верхней губою и походил на взведенный курок.
— Ну, ну, будет, — бормотал Пересветов, — будет, дружок, сказал и довольно!
Слово «дружок», очевидно, успокоило мужика, он весело улыбнулся, полез в свою телегу и, забрав веревочные вожжи, шутливо крикнул:
— Достанется тебе на том свете за мои четвертаки.
Его телега с грохотом исчезла за воротами. Пересветов остался на крыльце и теребил русую бородку. «У мужиков по четвертакам ужиливаешь, — думал он, — вот жизнь-то собачья! — Он вздохнул. — Привезет ли Беркутов деньги, или не привезет? — снова подумал он. — Если не привезет, я зарезан». Задумчиво он сошел с крыльца и вышел за ворота. В поле было совершенно тихо. Розовая полоска зари постепенно темнела снизу. За светлой полосой Калдаиса, в лугах, громко кричали коростели. Со стороны богатой усадьбы Трегубова долетало блеяние загоняемого стада. «У меня нужда, а у него двести тысяч! — подумал Пересветов с тоскою. — Двухсоттысячный корпус, шутка сказать. С таким корпусом мне воевать трудно!» Он глядел на усадьбу Трегубова.
Из-за веток густого и обширного сада выглядывал поместительный дом. На стеклах его окон мерцали розовые блики зари. А в одном окне горел огонек. Пересветов знал, что этот огонек горит в кабинете Трегубова, и он с раздражением подумал:
«На столе лампа горит, а он деньги, небось, считает! — Пересветов даже поморщился при этом. — Считает и радуется! А меня в бутылку, будь он проклят, закупорил!» Внезапно у Пересветова зашумело в ушах. Мучительное и острое чувство охватило его. «В правом ящике, в столе, в правом ящике», — подумал он и, круто повернувшись, быстро пошел к себе в полуразрушенную усадьбу. У открытого окна дома он увидел жену. Она сидела, пригорюнившись, с тоскою на всем своем хорошеньком личике. Пересветов подошел к ней и порывисто схватил ее за руку. Та с недоумением заглянула в лицо мужа.
— Что ты? — спросила она участливо. — Что с тобой?
Пересветов молчал и улыбался потерянной и жалкой улыбкой. Казалось, он что-то хотел сообщить жене, что-то чрезвычайно важное, но не мог, не смел.
— Беркутов что-то не едет, — наконец, проговорил он. — Беда, если он обманет!
Настасья Петровна погладила, руку мужа.
Ну, вот, приедет еще. Он другой раз в двенадцать часов ночи приезжает. Для него ведь законы-то не писаны. Она улыбнулась и повторила: — Приедет еще. Волноваться-то зря нечего, Бог даст, все как-нибудь уладится.