Прочь из моей головы

– Не оправдывайся, как будто ты сделал что-то плохое, – через силу улыбнулась я и подёргала его за воротник, расправляя намокшую ткань. – Полотенце нужно?

Йен по-кошачьи фыркнул, на секунду становясь похожим на себя прежнего, и щелчком пальцев создал кусок белой махровой ткани с неровными, точно обгрызенными краями; почти не сопротивляясь, позволил усадить себя на стул и аккуратно промокнуть волосы полотенцем – раз, другой… Я, кажется, не столько пыталась убрать влагу, сколько гладила его, прикасалась украдкой, боясь поверить, что это по-настоящему.

– Что же я натворил… – вдруг прошептал Йен и, закрыв глаза, обнял меня, пряча лицо на груди. – Урсула, я…

И он замолчал, осёкшись.

Мы молчали. Кофе остывал, но и к лучшему. И вообще, раковина – вершина карьеры для такой откровенной гадости, которую по-хорошему следовало бы вылить в унитаз.

– Ты любил Флёр? – спросила я неожиданно для себя самой.

Сначала Йен заметно напрягся, так, что хватка на моих плечах стала почти болезненной – а потом так же резко расслабился.

– Да, – признался он. – Когда-то давно я очень сильно её любил.

Полотенце постепенно сползло на спинку стула. Я запустила пальцы в подсохшие пряди, сейчас всё ещё значительно более тёмные, чем обычно, с красноватым, ржавым оттенком.

– А теперь?

Честно говоря, спрашивать было страшно, потому что ответ мог оказаться любым… Но Йен мягко улыбнулся, глядя на меня снизу вверх:

– Нельзя любить боль, Урсула. Но можно к ней привыкнуть, и когда она исчезает, становится пусто.

В общем, я понимала, что ему сейчас нужна поддержка, однако последнюю фразу он зря сказал. Перед глазами, как киноплёнка, промелькнули кадры последних месяцев, наполненных бесконечным ожиданием, попытками справиться с новой-старой жизнью – и снова ожиданием… Я скользнула ладонями чуть ниже, накрывая его уши – и сжала пальцы, нарочно впиваясь ногтями в чувствительные места, а потом ласково пригрозила:

– И, кстати, об исчезновениях: только попробуй пропасть в ближайшее время.

Он скорчил уморительную рожу, одновременно и умоляющую, и провокационную, пока я продолжала терзать его уши, уже трогательно порозовевшие. А потом вдруг резко, без перехода, посерьёзнел и произнёс:

– Ты спасаешь меня уже второй раз.

От этих перемен меня бросило в жар. Теперь я ощущала его руки на своих плечах даже слишком ясно, и тепло чужого тела – тоже.

…а ещё то, что под футболкой у меня не было ничего.

– Да? – автоматически переспросила я, чувствуя, что тоже краснею. – И когда был первый?

Йен ответил не сразу. А когда заговорил, его слова на первый взгляд не имели отношения к моим вопросам.

– Когда я умер, то некоторое время ещё был способен воспринимать окружающий мир, – произнёс он с пугающим спокойствием. – Тот ещё познавательный опыт – смотреть на собственное тело со стороны, вновь и вновь пытаться вернуться, видеть, как оно переходит из рук в руки. Как трофей, как… как вещь, что ли. Но постепенно ощущений становилось всё меньше. Зрение, обоняние, слух – всё угасало медленно, но верно. Мой мир постепенно превращался в серый лимб, в марево, где изредка вспыхивали блики, и сознание тоже меркло. Нет, я всё ещё осознавал себя, пытался размышлять о чарах, но в какой-то момент промелькнула мысль: а зачем? Даже если получится отвоевать своё тело, то что потом? – Йен замер, на мгновение прикрывая глаза, а затем посмотрел на меня вновь – прямо, откровенно до того, что это смущало. – А потом я вдруг почувствовал яркий, оглушающий страх и такое одиночество… и не сразу понял, что они принадлежат не мне.

В горле как-то разом пересохло. И вспомнились те странные, словно бы чужие сны о серой пустоте… получается, они принадлежали Йену?

– То есть я была права? – вырвалось у меня беспомощное. И дальше слова полились потоком: – Ты появился в моей голове двадцать пять лет назад, да? Ну, конечно, спутался с Салли, когда она спёрла твоё тело… А почему молчал? Она тоже, конечно, редко подавала голос, но ты-то… – и я умолкла, окончательно сконфуженная.

Лицо у Йена приняло страдальческое выражение.

– Урсула, – проникновенно произнёс он моё имя этим своим божественным голосом и, видимо, дождался, пока ноги у меня начнут превращаться в кисель, а потом продолжил: – Я думал, за столько лет знакомства ты поняла, насколько я ужасающе безнравственное, эгоистическое трепло. И чему я мог научить пятилетнюю девочку? Да Салли – и то лучший пример для подражания.

– Салли – лучший пример для подражания безо всяких «и то», – серьёзно возразила я. И неловко пошутила: – Получается, мне повезло, что первым из всех чувств в тебе проснулась совесть?

– Не радуйся, – предупредил он заговорщическим тоном. – Её запасы были невелики и быстро истощились.

– О, ну это же хорошо? Иначе бы роман у нас не случился по техническим причинам.

Йен закашлялся. А я погладила его по волосам, уже совершенно сухим, нежным-нежным, как шёлк, и тихо спросила:

– Ты ведь навещал меня, верно?

Взгляд у него опять стал загнанным.

– А ты всё-таки заметила… Хорхе, конечно, говорил, что надо дать тебе немного времени, чтобы отдышаться, а уже потом вываливать свои чувства, но я не мог оставить тебя по-настоящему, – признался Йен, глядя в сторону. – К тому же опасно было привлекать к тебе внимание Флёр, хотя это не сработало в конце концов… И я некоторым образом провинился перед тобой, а потом хотел попросить прощения, но не как-то между прочим, а серьёзно подготовиться, и…

Я опять ущипнула его за уши – просто потому, что захотелось. А ещё он это заслужил, ну правда.

– Эй, прекрати. Мы, кажется, уже говорили о том, что ты не обязан быть идеальным, да?

– Ну…

– Вот и расслабься, – попросила я ласково. – До меня ещё с прошлого раза дошло, что разборок ты будешь избегать до последнего. Но я тоже, как ты, наверное, заметил, не фанатка драм, так что проехали… Я тебя люблю, – вырвалось у меня внезапно.

Он остолбенел.

М-да, нехорошо получилось. «Не фанатка драм», значит.

Лицо у него некоторое время менялось, как на скетче художника, который пытается изобразить разные эмоции в крайнем их проявлении. Я уже раз двадцать прокляла свою болтливость и то, что выбрала из всех неуместных моментов самый неудобный, когда Йен вдруг сделался мрачным, торжественным и крепко сжал мне плечи.

– Урсула, – произнёс он глухо. – Ты украла мой первый раз!

У меня, сказать по правде, голова как-то резко опустела.

– Чего?

– Ты украла мой первый раз, – уже с явным удовольствием повторил Йен и лукаво улыбнулся: – И теперь держись: я собираюсь сделать всё как положено!

Он вскочил на ноги, быстро расправил рубашку, одновременно превращая её в нечто среднее между смокингом и сюртуком сказочного принца, затем крутанул меня – родные джинсы, футболка и носки аккуратной стопкой легли на стул, а вокруг бёдер взметнулась полукругом белая юбка, и грудь стиснуло затейливым корсетом. Я пискнула, пытаясь сообразить, как в этом дышать и откуда взялись вдруг кружевные перчатки, но Йен не дал мне опомниться – подхватил на руки и шагнул в стену.

Я инстинктивно зажмурилась, хоть и понимала, что никуда не врежусь и ничего лбом не снесу, а когда рискнула открыть глаза, то обнаружила, что мы очутились посреди сумеречного сада. Когда-то, вероятно, он был ухоженным и вычищенным, но ныне зелёные арки, образующие извилистые туннели, практически заросли плющом, и цветы рассеялись с отведённых им мест повсюду, смешивая ароматы, соприкасаясь лепестками. Некоторые из них выглядели знакомо: пышные хризантемы, в основном лиловые, розовые и рыжеватые; бледные высокие лилии; пышные гортензии, синие и пунцовые, и пурпурная астильба; яркие стрелы дельфиниума и гладиолусов, гроздья крапчатой наперстянки, тяжёлые пионы, источающие винный аромат, спирея и лаванда, энотера и звёздчатый тимьян… Но гораздо больше было фантастических, невозможных цветов, казавшихся порождением чьего-то воображения.