Продолжение следует

Сереге три года до пенсии, работает грузчиком в Олеговом магазине. Степановна выцарапала с архангельской верфи его трудовую книжку. Серега боготворит жену, окружает такою лаской, что у меня из глаз брызжут слезы. Зинин дом в Красновидове спалили новые русские, купив потом у ней за бесценок участок. Уже, блин, строятся. Зина живет у любимого мужа (алкаш Володя) близ Сокола возле церкви, где еще служит отец Александр. В тусовку Зина с Вовой не ходят: для большего пониманья Зина пьет вместе с Вовой. Из госпиталя ее поперли, заменив молодой узбечкой. Зина водит Володю гулять в красивый парк позадь церкви. На ней кожпальто с вещевого рынка и невообразимая шляпка. Володя в турецкой кожаной куртке и синтетической вязаной шапочке. Рука в руке, заплетаются ноги, и кто кого ведет – непонятно. Снова течет слеза умиленья из моих воспаленных очей. Капнула, теплая, в хладную лужу – и не согрела ее.

Сумерничают в осмоловской квартире, большие и малые. Пашка один в потайной библиотеке. Подымет случайно глаза от древнего фолианта – видит его, Иван Николаича, сидящего в кресле напротив. И тут же виденье исчезло. Ему, виденью, дано лишь мгновенье. Света в маленькой комнате накрывает столик с подпиленными ножками для Сони с Алешей. Те на полу играют не пойми во что. Остальные в столовой. Заместо дачного самовара светит красным огоньком чайник Тефаль. Забурлил, пустил пар. Щелкнул, затих. Разливают и тут же ставят опять. За столом отец Александр, Борис, Ирина, Игорь, Галина, Олег, Эвелина, Серега, Степановна, Юра, Маша и вечный Семен – домовой богоданной квартиры. Всего двенадцать. Света пьет чай отдельно с Сонею и Алешей. Пашка вовсе не пьет, он сыт тайным знаньем. В доме топят шаляй-валяй. Включают обогреватель. Вспоминаем подвалы с теплыми трубами, думаем о Фарухе. За окнами уж темно – хоть глаз коли. Пашка задремал за фаустовским занятьем. Борисовы обожженные книжки танцуют на клетчатом линолеуме. Ахматова с Мандельштамом, Цветаева с Пастернаком. (Танцювала риба з раком, а морква їз пастернаком.) На Пашкину голову водрузилась неведомо откуда взявшаяся квадратная оксфордская шапочка. Гряди, грядущее, мы тебя не боимся.

Серега со Степановной на другой день возвращаются из тусовки. Позднее утро, дождь ночью кончился. На асфальте по трафарету надпись: Регана и Гонерилья Лир. Отворот, приворот. (От ворот поворот.) Надо же, выучились на нашу голову. Новое гадючье гнездо. (И впрямь гнездо. Мужей, новых русских, вселили в одну из двух ихних квартир, сами вдвоем «практикуют» в другой. Пентхауз, блин, отдыхает,) Серега вздыхает: «От Иван Николаича, от хорошего человека, пошло такое негодное семя. Вот тебе и гонятика». И, усомнившись в терминологии, умолкает.

Седьмая пасха в нашем повествованье. Живем от пасхи до пасхи в надежде смерть посрамить. Разум ее не приемлет, хоть тресни. Пришли, а камень отвален, и ангел сидит на нем. Голубое небо глубоко, выход из склепа свободен. Уже упорхнула птичка, точно Борис с Серегой из-за решетки (недолго вдвоем оставались в клетке под бутафорским замком). Летим на все четыре стороны света. Света с Сонею на руках, скептик Олег, укрощенная им Эвелина, агностик Игорь, женка его Галина, ехидный Пашка (будущий Фауст), Юра (робкий охранник), немножечко располневшая Маша, неслух Алеша, обо всех заботник Серега, усердная к богу Степановна, соблюдающая приличье Ирина (себе на уме), постаревший Борис, бессловесный слабый Семен, даже Зина и ейный Володя, трезвые ради великого дня – все предстоят алтарю. Служит отец Александр. Оставили нас в покое бабенки с пустым своим колдовством. Олеся работает в соцзащите, Ольга в школе преподает английский, Виктория зарабатывает подгонкой готовой одежды – убогое, блин, занятье для гордой дамы. И те, в пентхаузе, отвязались от нас. Но деятельны как прежде. Недавно опять плясали во храме с воплями: вонапутинья! А Ярослав смотрел, успешный ведьмак. Шут с ними. Звонят. Приближается издали пенье: воскресение твое, Христе спасе, ангелы поют на небеси. Перешагнем через смерть. Один шаг, но пошире. Ну же, не бойся, шагни.

ВСЕ СТРАСТИ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ

Эти русские с окраины – как французы из Алжира. Парни ташкентские приезжают татуированные с ног до головы. Женщины женственны и вульгарны. Узбеки поголовно влюблены в них самым оголтелым образом, но с оттенком презренья. Едва заметная заячья губа, лишь немного вздернутая, почти не рассеченная, придает Анжеле парижский шарм. Мать красила вагоны – нутрянку. Выходила оттуда как пьяная, и скорей за водку – разбавить. Брат – по матери, не по отцу – дважды сидел за квартирные кражи, мать тягали за соучастие: дом ломился от хрусталя и тряпок. Анжеле тогда не было двенадцати, матери дали условно. Отца Анжелкина искали с милицией, нашли, обязали – красивый был, сукин кот. Первый Анжелкин муж бил ее смертным боем. Сломал два ребра, врачи составили протокол, но Анжела вступилась – любила. Был и второй возлюбленный, полукровка, моложе ее. Родители ему взять разведенную не разрешили. Брат Жора той порой отсидел свое, просочился под Москву – в Железку. Вызвал Анжелу с тайным, но легко усматриваемым умыслом услать на панель. Не успел – ее заметил на автобусной остановке армянин, распахнул дверцу машины. На другой день, с губой еще сильней припухшей, она торговала в его ларьке сигаретами и горячим кофе. Оборот за день оказался обалденным. Все алкаши, болтавшиеся возле платформы Кучино, перешли на кофе. Однако больше койки под крышей в одной комнате с хозяйкой бабой Зоей (за стеной еще супруги-квартиранты) Анжела не выслужила. Всяк товар свою цену имеет.

Я ему сказала: Самвел! ты мной командовать никогда не будешь. Что я пережила – тебе не понять. Не за тем в Москву приехала, чтоб зарабатывать семь с половиной тысяч. Он меня ударил. На следующий день утром сам ларек открывал: я осталась дома лечить синяк под глазом. То есть просто отключила мобильник и спала до ужина.

Анжелка спит до ужина при любой возможности, даже не будучи битой. Потом до утра читает, завесив лампу от бабЗои или же Самвела, как случится. На обложке всегда сердечко и любовная пара, автор женщина, американка. Happy end обеспечен, причем невеста приносит на алтарь любви лишь свою красоту (невинность не требуется), избранник ее – и красоту, и богатство. Чего жизнь недодала увлеченной читательнице – пусть отмерит с лихвой удачливой героине. Будь счастлива выше крыши, Дорис-Гледис-Патриция-Милдред, или как там еще. Анжелке не жаль для тебя ни роз, ни яхт, ни поклонников. Пять-шесть разбитых мужских сердец в качестве приправы к твоему благополучию как раз то что надо. Так им… врежь под дых.

Самвелу сорок два, Анжеле двадцать семь, сменщице ее Ирине сорок. Конь баба, рожа – во, задница – во. Ушла в торговлю из ФСБ. Вокруг нее до сих пор всё события происходят: то ее ночью приедут бить несколько лбов, то она к кому-то пошлет таких же. К смазливой Анжеле неравнодушна всей своей конской сущностью. Увидела на третий день Анжелкин фонарь, помрачнела, пообещала Самвелу: только тронь.

Кучино-Вонючино лежит в котловине, прижавшись к земле ржавыми гаражами, поверх коих торчит тонкая фабричная труба. Дым пополам с туманом ложится на крыши. Сухие листья, гонимые ветром, царапают об асфальт. Глухой бетонный забор изукрашен вполне узнаваемой свастикой РНЕ. Опившись Анжелкина кофия, мужики нехотя садятся в вагон. Следующая – Железка, Железнодорожная, Обираловка. Здесь, у ларька, Араик пьет остывший кофий и уговаривает Анжелу: переходи ко мне на печенье… там теплый контейнер… подумай. Анжелка и впрямь замерзла, тут тебе не Ташкент. Ее оголенная – единственно ради Самвеловой торговли – суперстройная поясница светится ровной полоской, точно лампа дневного света в позднеоктябрьской мгле. Покупателя берет оторопь - самое время впарить ему и кофе, и блок дорогих сигарет. Рано это Араик полнеет… нет, спасибо, не надо… печенье портит фигуру… я по-любому согреюсь… кофе вот пью и курю. Подъехал Гагик, оставил машину открытой, оперся локтями о полочку для стаканчика с кофе, просунул крупную голову внутрь ларька, закрыв плечами окошко, после чего Араику оставалось только уйти. Гагик с места в карьер предложил Анжеле круглосуточную работу – по восемьсот рублей за сутки – сигареты, и кофе тоже организуем. Анжела ему улыбнулась на все восемьсот. Тут голова Гагика на мощной шее выехала прочь из ларька. Самвел, крепко держа его за воротник, бросил Анжеле: «Давай сдавай выручку, закрывай, едем ко мне». Вышли вдвоем из ларька – никого.

В постели не сразу поладили, потом зазвонил мобильник: ларек горит. Самвел прокомментировал мрачно: «Ты свое дело сделала… лежи… поеду один». Пока доехал – нечего было тушить. Над платформою плыл изысканный дым от хорошего табака, утренние работяги жадно тянули носами. Первая электричка загрузила в каждый тамбур по облачку крепкого запаха и повезла аж до Петушков. Поздним утром Самвел бегал по кабинетам администрации, получил резолюцию: восстановлению не подлежит. Аренда заканчивалась через неделю, продлить же ее отказались, блюдя пожарную безопасность. Анжела уж работала у Гагика, обещанных восьмисот не получала, а токмо пятьсот, потому и менять покровителя не спешила. Гагик пристроил также Ирину, всё на те же пятьсот. Самвел горбил в автосервисе – заезжал то к Анжеле, то за Анжелой. Молча глядел, как она сдает огромную выручку Гагику, укравшему его раскрученный бизнес. Вон, вышла – Самвел сигналит мигалкой. Чуть зазеваешься – живо ее подберут… утром, вечером… среди ночи… садись, чего топчешься!

Узбек Аллаберген (в переводе «Богоданный») нашел внутреннюю мотивацию для знакомства с Анжелой: у нее чуть видная заячья губа – разглядел, долго пялился – и у него, на всю катушку. Отец Аллабергена от водки давно помер. Если уж мусульманин примется пить – как пить дать сопьется, ему генетически не показано. Заглядевшись на Анжелу, Аллаберген нечаянно заговорил с ней по-узбекски, она на автомате по-узбекски ответила. Бывало, придет из детсада, лопочет по-ихнему, а мать не велит. Теперь почти что забыла. Но уж Аллабергена от ларька было за уши не оттащить. Сел на корточки, глядит разбойничьими глазами. Истратил на сигареты всё, что собирался послать матери – его долг, раз братьев не дал Аллах. Там, в Хорезме, на стыке с пустыней, где людей родится поменьше, иной раз выйдет такой – поджарый и горбоносый, упертый, что твой шайтан. Сухой тополиной листвы намело к ногам и тучи шли над ним табунами, а он всё сидел, как барон фон Гринвальдус. К ларьку подошел неприметно одетый парень и постучал в стекло татуированными костяшками левой руки (правую здорово скрючило). Здорово, сестренка! – Жорик! достукался, блин… кто тебя так изувечил? – Неважно... я и левой могу… зато ты теперь на ноги встала… будешь брата кормить. – Ты, блин, мне на хлеб… на сигареты, блин, не давал. – Ну, сестренка, кто старое, блин, помянет… ты ведь не слушала брата. – Тебя, блин, послушаешь… будешь как раз на панели.
– И так таковская… думаешь, я не видел… давно за тобой слежу. – Осторожно, Жорик! беги! (Аллаберген, блин, выхватил нож). Но с двух сторон подъехали Самвел и Гагик, а эти двое ушли в темноту – сначала Жорик, узбек за ним по пятам.

Жорик спешил: надо было вывести Аллабергена на ментов раньше, чем тот его пырнет, и самому не попасться. Но без везенья нету вора. И он шарахнулся в чуть освещенный коридор между запертыми контейнерами: авось как-нибудь из него выскочит. Налетел сырой ветер, затрепал обрывки искусственной маскировочной листвы, что летом – как будто оно было, лето – давали редкую тень. Вон он, мент… до конца коридора бежать и бежать… найти бы какую брешь. Мент пустился на перехват… огромная его тень метнулась по чьей-то рекламе. Резко вздрогнул фонарь, тень Аллабергена бросилась по стене к Жориковой… та нагнулась… тень узбека не удержалась и кувырнулась под ноги встречной тени мента. Жорик ринулся мимо упавших, катившихся кубарем, вырвался с контейнерной улицы, сменил курс. Мент застегнул холодный наручник на худом запястье узбека, торчащем из драного рукава. А нож Аллаберген успел незаметно отбросить, нож воткнулся в прилавок контейнера женщины из Хорезма, Ферузы – Аллах направлял этот нож. На бледном рассвете муж Ферузы Аслан привез для нее товар. Сына вдовы еще били в участке, а уж Аслан разобрал хорезмский узор на рукоятке ножа. Быстро навел по мобильному справки, понял, кого забрали, и пошел выкупать.

У Аслана легендарный предок: Тамерланов полководец, имя коего переводится «Вечный» - якобы его невозможно было убить. Тень воина осеняет приплюснутую точно дыня Асланову голову с мечевидным носом и лунными кратерами глазниц. У Аслана диплом строительного института, с советских времен офицерский военный билет и взаправдашний загранпаспорт. Не то с такими генами, не то с такими документами – факт есть факт – он никого не боится. В два счета нашел нужное отделенье милиции и за четверть часа выцарапал побитого Аллабергена. Привел его в божеский вид, и вечером вместе пошли к ларьку. Надо же посмотреть, из-за какой это гурии Аллаберген так влип. Лунноживотая налила Аслану кофе, и тот забыл о деньгах, что отсчитал ментам. Аллаберген на первом сухом морозце колотил нога об ногу, а избавитель его, почитаемый в их роду как человек ученый, глядя мимо Анжелы, пил кофе – пятый стакан. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана - бледный, кривой мусульманский месяц, под рогом его звезда. Кривой как у турка нож с родным хорезмским узором на костяной рукоятке лежал в кармане Аслана… его законный трофей… хочешь - строгай им мясо на шаурму. Аллабергену нечем было теперь защитить свою честь, попираемую ежечасно здесь, на чужой земле. А северо-восточный немилосердный ветер как нанятый дул и дул, раскачивая фонари.