Проект рая
Шрифт:
Санек совершенно не способен был запоминать цифры, это врожденное. Ни одного телефона, даже своего, он не помнил наизусть. И адресов – тоже. По четырем концам полуторамиллионного города рыскать и искать – вроде бы тот дом на вроде бы той улице, а во вроде бы том доме спрашивать на вроде бы тех этажах: а где тут живет, – извините, бабуля, – такой Санек, не помню как фамилия.
Но все-таки Санек тут же бы ринулся искать их всех, если бы не знал точно, – как и откуда, вот этого он не знал, – что бесполезно это все.
Потому что – НЕКУДА.
Не изнутри Санька звучало это НЕКУДА. А –
Нет ни Лехи, ни Лехи, ни Санька. И даже Санька нет. Уже.
Есть что-то, но уже совсем не это. И не то. Иначе.
На какой-то детской площадке в тополином тихом дворе Санек присел, на крашенном когда-то в синее пне. Был как раз час маленьких детей. Повсюду, и близко и далеко, сидели пухлые тетки, обязанные наблюдать за детьми. Дети ворошились, ковыляли, возились, делали, что им положено. И создавали непрерывный гам, как в джунглях.
– Почему ж я-то? – шепотом спросил Санек. – Что я сделал кому такого? Почему все вот, пожалуйста, есть куда. А лично именно мне – НЕКУДА.
«Я просто все забыл, – подумал Санек. – Мне кажется, что я все помню, а я все на самом деле забыл, поэтому все так и запуталось. У меня амнезия».
Это было – решение. Это был – выход.
Человеку с амнезией не НЕКУДА, ему – в больницу.
«Худо-бедно, прокормят. Потом тут уж, наверно, мать всполошится, больница – это она понимает. Пожрать будет носить. Отлежусь, время выиграю, черная полоса пройдет. И, короче, оно и уладится все».
Вообще-то Санек знал, что в больнице ничего хорошего. Сам с детства не леживал, но – говорили все: грязь, зараза, деньги тянут. Да еще амнезия – это же психическое. Сунут еще в дурильник.
Но сейчас плохие мысли были еще не ко времени, нужны были хорошие.
Через сорок минут Санек сошел с автобуса (осталось 55 рублей) у сквера, за которым приютилась поликлиника № 22, где на Санька в регистратуре заведена была карточка. Последний раз он тут был не так давно, в августе 05-ого. Когда пытался как-то оформить прогул под болезнь. Не вышло, кстати.
У регистратуры стояла старуха, в толстых очках, низкая и широкая, как старушечий комод. Старуха запрокинула круглую голову с очками, пыхтя, тянулась на цыпочках. И мирно беседовала с регистраторшей.
– А что ж Леночка, так и не принимает сегодня? – говорила она. – Как же мне быть?
– Дорошенко вместо, с четырнадцати.
– Зина, милая, вы меня только не выдавайте, но мне Людочка Дорошенко как-то не очень, я хочу Леночку.
– Барановой не будет.
– А что с Леночкой? Господи упаси, она болеет?
– Не знаю.
– А Андрейка Леночкин не болеет? Как у Андрейки сессия?
– Не знаю.
– Зиночка, девочка моя, я так за них всех волнуюсь, за Леночку и ее семью. Сердцебиение у меня ежедневно на этой почве. Леночка на меня сердится даже. Как у Андрейки с девушками сейчас, не знаете? Есть у него девушка?
– Не знаю.
– А то, мне кажется, Леночка испереживалась. Мне даже дочь говорит: тебе твоя Баранова дороже родных. А я говорю: ты не права, Галя. Ты бездарно живешь свою жизнь, только пачкаешь и не убираешь, а Леночка
спасает людей день и ночь. Для меня это, можно сказать, главный святой человечек. Вот вчера я была, а Леночка такая молчаливая, такая строгая. И я сразу поняла, что что-то у нее не так. И все у меня упало, и онемело: раз Леночка не в духе, что-то случится.– Бабуль, у меня смертельная травма, спешу, – Санек оттер бабку от окошка. – Здрасте, я у вас год назад был, с ОРЗ, Суздальцев, А. Ю. У меня острая амнезия, мне куда?
– Не знаю, – сказала регистраторша. Она была такая необщительная и опасная, как циркуль.
– А кто должен знать, женщина? – спросил грозно Санек. – Амнезия, понимаете русское слово?
– И что? Я что могу сделать?
– Найти мою карточку. И отправить меня к амнезийщику. Регистраторша удалилась вглубь.
– Нет Сибирцева карточки, – сообщила она, вернувшись через значительное время.
– Какой, блин, Сибирцев? – каркнул погрознее Санек. – Суз-даль-цев.
Регистраторша опять нырнула.
«А вдруг я правда – Сибирцев? – подумал Санек. – Мне просто кажется, по амнезии, что в паспорте запись: Суздальцев А. Ю. А на самом деле там Сибирцев Х. У., и все. Хорошая фамилия, кстати».
– Нет Суздальцева А. Ю. карточки, – сказала регистраторша.
– И чего теперь делать?
– Не знаю.
Низкая старуха решила, наконец, вмешаться.
– Какой нервный молодой человек, – сказала она регистраторше снизу и сбоку, из-за локтя Санька, – он же с испариной, и как будто его тошнит, и как бы заплакать хочет все время.
– Бабуль, – мирно сказал Санек, – если бы с тобой случилось то же, что со мной, и столько же раз за такое же время, ты бы сейчас не плакала. Ты бы уже пятый час непрерывно очень громко смеялась.
– Молодой человек, мы волнуемся за вас, и хотим вам помочь, – сказала низкая болеющая старуха, – Зиночка, давайте его без карточки отправим в 39-й кабинет.
– Идите в тридцать девятый, мужчина, – сказала регистраторша.
– На третьем этаже?
– Не знаю.
На четвертом этаже первым кабинетом был, как и положено, 41-й. На втором последним был – 24-й, наркология.
На третьем в конце коридора было очень мутное большое окно. За окном – железная крыша гаража, на ней лежали три покрышки и умывался черный кот.
Под окном была недавно крашеная батарея.
По одну сторону окна был 36-й, по другую – 35-й.
По два раза Санек стучался в оба кабинета. 36-й молчал, 35-й отвечал далеким, но крепким женским голосом:
– Нельзя.
Санек двинулся по пустынному коридору. 32-й, 31-й, 24-й, 19-й. Санек свернул за угол. Окна здесь не было, и стало совсем темно.
Вот – сидела во тьме какая-то смутная фигурка, скукоженая, на удивление маленькая.
– Я извиняюсь, – сказал, подойдя к ней, Санек, – а 39-й кабинет где, не скажете?
Оно, как оказалось, плакало. Всхлипывало и хлюпало бессловесно во тьме.
– Извиняюсь, – сказал немного похолодевший Санек и отошел. Так не любил он этого всего.
Больные запахи больницы веяли беспрепятственно тут. Узкий темный коридор, двери одинаковые. Стулья. Кажется, кто-то там, на стульях. Или что-то.