Профессиональный свидетель

— Давай все-таки накатим по маленькой, — главреж извлек из кармана фляжку и, не касаясь губами горлышка, плеснул в рот глоток коньяка. — Ты, главное, не отчаивайся..

— Угу, — Локтев тоже глотнул и взялся собирать инструменты.

— Ты не угукай, не угукай! — Чебанадзе закурил, неловко пульнув спичку на кучу опилок. — Я же вижу, ты на последнем пределе. Возьми себя в руки, мужик ты или не мужик, ну?

— Угу.

— Опять «угу»! Ты на меня посмотри, смотришь? И остальные смотрят. И что видят? Видят творца в пароксизме вдохновения. — Главреж, уже не предлагая Локтеву, снова приложился к фляжке. — Нет, конечно, Чехов был гениальный писатель. Ты вообще в курсе, что это он придумал: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», и что «Волга впадает в Каспийское море», и даже про то, что в Греции все есть, — это тоже Чехов? И театр у нас, конечно, имени его, но знаешь, с каким удовольствием я поставил бы сейчас «Макбета» и задвинул бы этот «Вишневый сад», гори он огнем?!

— Сгорит, — Локтев затоптал задымившиеся опилки. — В этом — можешь не сомневаться. Все дерево рано или поздно сгорает. Или придут пожарники и вырубят.

— Но, старик, Шекспир, увы, не был в Белоярске, понимаешь! Не догадался посетить. А Чехов посетил. На нашу задницу. Может, это он и не со зла. Может, он и не набивался в местные идолы, но мне-то от этого не легче. Я, может, рожден для «Макбета»! Я, может, согласен умереть вместе с каждым из персонажей по очереди. А эти эстеты в городской администрации, эти, мать их за ногу, поклонники Мельпомены, знаешь, что они мне сказали? Сказали, что Чехов нашему народу ближе и родней какого-то там Шекспира, а жизнь у нас и без того трагедия, от которой хоть в театре надо бы отдыхать. Что мне после этого надо было сделать? Застрелиться? Или их всех перестрелять? Но я стиснул зубы и в сто первый раз ставлю Чехова…

Пятнадцать минут давно истекло, актеры слонялись по сцене, поглядывая на главрежа, который уже прикончил коньяк и сидел с совершенно рассеянной физиономией, очевидно соображая, к чему он завел этот страстный монолог.

— Да, вот, конечно, — наконец вспомнив, он рывком поднялся и, сложив руки рупором, заорал во всю глотку: — Все по местам! Продолжаем! — И, уже перелезая обратно в зал, резюмировал: — Найдешь ты свою Настюху, не сомневайся! И гадов, которые ее забрали, тоже достанешь.

— Гадов — обязательно, — буркнул Локтев, осторожно щелкнув скрытым под красным бархатом маленьким тумблером…

2

Памятуя о том, что говорила о профессиональных достоинствах Реваза Чебанадзе Валя Карандышева, Гордеев решил сходить-таки на долгожданную премьеру. Классика в провинции, как всегда, оказалась популярной. Билет он смог купить с немалым трудом, переплатив вдвое, да и то лишь на галерку.

Зал действительно оказался набит до отказа, что в общем-то было объяснимо: восемь лет в городе ждали открытия нового старого театра. Партер, по физиономическим наблюдениям Гордеева, оккупировали сплошь местные шишки со свитами, «новые русские» с женами, их телохранители с их любовницами и так далее.

Первое действие Гордеев еще кое-как высидел, в основном благодаря тому, что изучал белоярский бомонд. Задник слегка покачивался, а вместе с ним — поле, старая, покривившаяся, давно заброшенная часовенка, колодец возле нее и дорога в усадьбу Гаева. Халтурно, конечно, закрепили, но так нарисованный пейзаж выглядел даже натуральней. Ряд телеграфных столбов и большой, город далеко-далеко на горизонте как будто таяли в горячем закатном мареве.

Гордееву вдруг подымалось: подобным образом вполне мог выглядеть Шанхай или Харбин лет семьдесят назад, когда туда смылся легендарный командарм Чебанадзе. Да, именно так ведь все и было. Согласно многочисленным документальным свидетельствам, Чебанадзе погиб в пучине тридцать седьмого года. Однако на самом деле он бежал из СССР, бросив собственную семью и армию, но прихватив… золотой запас Колчака.

Сталин, потрясённый таким беспримерным нахальством и предательством, приказал не трогать его семью. От нее не было никакой угрозы, в отличие от родственников и детей других репрессированных героев революции и Гражданской войны семья Чебанадзе не испытывала к лучшему другу физкультурников никаких враждебных чувств. Просто не за что было — им лично Иосиф Виссарионович ничего плохого не сделал. Или просто не успел. Ну а уж потом, задним числом командарма 2-го ранга превратили во «врага народа», которым он с точки зрения морали 30-х годов и являлся — «китайским шпионом».

О том, что кто-то из главных противников белого адмирала, не то Чебанадзе, не то кто-то другой, сумел найти пресловутое золото Колчака, слухи ходили еще в 20-е годы, но слухи слухами и остались, не трансформировавшись даже в легенды. Совсем иные легенды овевали этого соратника Чапаева и Фрунзе — хитрого сына гор, отважного джигита, талантливого военачальника, в общем, настоящего сибиряка. Собственно, всегда неясным оставалось, были ли у Колчака те несметные богатства, которые ему приписывала историческая молва.

Но в конце XX века один молодой историк смог выяснить, что в бронепоезде Колчака действительно был «золотой» вагон. Суть, однако, заключалась в том, что он не был набит золотом, а сам по себе был золотым, его многочисленные внутренние металлические составляющие просто были отлиты из золота и либо покрашены, либо закрыты деревом и текстилем. Удивительная эта работа была сделана во Владивостоке братьями Ядрышниковыми, выдающимися мастерами художественного литья. Младший из братьев, который дожил до 1937 года и был благополучно расстрелян как «японский шпион», оставил мемуары, в которых упоминал, что в 1919 году они с братом несколько месяцев были заняты на редкость нестандартной работой, которую выполняли в условиях повышенной секретности, причем так и не узнав, на кого именно работали, на белых или на красных, а может, скажем, на зеленых — маленьких таких человечков. По стечению обстоятельств, уникальная книжка эта попала в руки молодому историку Ревазу Чебанадзе, который, сопоставив даты с передвижениями Колчака, пришел к однозначному выводу: золото у него было, и было оно — на колесах, несколько тонн золота, а может, и несколько десятков тонн — такой вот нахальный получился тайник. Колчак повсюду возил его за собой, вплоть до самого мятежа. А дальше оно попало в руки Чебанадзе, который сумел сохранить золотой вагон в первозданном виде. В многочисленных воспоминаниях о командарме Чебанадзе можно неоднократно встретить упоминание о том, что «победитель Колчака», как иной раз его называли, много лет потом использовал поезд адмирала для своих служебных надобностей. Пока не уехал на нем сначала в Китай, а потом, вероятно, во Внутреннюю Монголию. Чебанадзе роднил с Колчаком интерес к Востоку. Подчиненные командарма вспоминали, что он всегда внимательно следил за тем, что происходило в Китае. Когда в 1931 году Япония захватила Маньчжурию и создала на ее территории государство Маньчжоу-Го, Чебанадзе оживился необычайно и послал Сталину несколько рапортов с просьбой отправить его в Китай военным советником. Однако он был слишком известной и колоритной фигурой, чтобы такое могло случиться на самом деле. И вот когда в 1937-м Япония начала уже открытую войну за захват всего Китая, Чебанадзе на своем бронепоезде отправился с инспекционной поездкой к южным границам. О том, как именно и с кем он пересек границу, до сих пор ничего не известно. Да и вообще после 1941 года следы его теряются. По разным сведениям он то ли вступил в Квантунскую армию, то, ли сделал пластическую операцию и переехал в Австралию. Сегодня это уже не имело никакого значения. Как, к сожалению, для Гордеева не имели практического смысла и удивительные исторические открытия Чебанадзе-внука. Сегодня ясно было только одно: в Чупринином Закуте колчаковского золота действительно нет и причиной тому, что происходит в городе, нечто другое, совсем-совсем другое…

На сцене Лопахин запальчиво доказывал:

— Знаете, я встаю в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги, свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди…

Гордеев усмехнулся: интересно, а что бы сделал театральный гений Реваз Чебанадзе, если бы каким-то удивительным образом унаследовал дедушкины (колчаковские? государственные?) миллионы? Театральный режиссер не производил впечатления слишком уж практичного человека.

Началось второе действие.

На сцене поставили новую выгородку. На больших камнях, когда-то бывших, очевидно, могильными плитами, и старой скамье расположились Лопахин, Любовь Андреевна, Гаев, Аня, Варя и Трофимов.

— Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей, — развивал свою нехитрую мысль Лопахин. — Иной раз, когда не спится, я думаю: «Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…»

Любовь Андреевна вяло отмахнулась:

— Вам понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают.

«Маразм, — подумал Гордеев. — Ненавижу провинциальный театр. Какого хрена я сюда приперся?!»

Гаев, тем временем, прокомментировал:

— Солнце село, господа.

— Да, — вздохнул в ответ вечный студент Петр Трофимов.

Прямо над мэрской ложей включился прожектор, символизирующий взошедшую луну. Для луны, даже полной, было, пожалуй, ярковато, зато разглядеть внутренность ложи стало совершенно невозможно.

Актеры молчали — задумались. Тишина установилась в зале, публика не переговаривалась, не кашляла, не шелестела бумажками. Что-то тихо бормотал Фирс. За противоположной кулисой техник дергал гитарную струну. Но (причуды местной акустики!) казалось, что звук шел сверху, с неба.