Профессионалы

Ответом ему были короткие гудки.

17

— If you need something yet… — произнесла хорошенькая горничная на ужасающем английском. Она только что сменила полотенца и задержалась у двери в номер, скромно потупившись.

Но Ларри Фримен прекрасно понял, что скромность — не более чем маска, которую персонал гостиницы обязан надевать вместе с униформой, приходя на работу. На самом деле девушка украдкой его разглядывала, рассчитывая то ли на чаевые, то ли на нечто большее, кто знает… Русские девушки легкодоступны. Говорят. Возможно, он заинтересовал ее как мужчина. Почему бы и нет? Выглядел Фримен гораздо моложе своих сорока восьми, и под костюмом легко угадывалась спортивная фигура, а сам костюм, сшитый на заказ, говорил о том, что его хозяин — человек солидный и состоятельный. Поэтому, может быть, девчонка примеряет его на роль богатого спонсора. А то, чем черт не шутит, и мужа? А может, ей просто скучно и захотелось поболтать — например, поправить чудовищное произношение?

На чаевые Фримен не поскупился, а остальное его мало интересовало.

— Спасибо, больше ничего не надо.

Ответил он на русском, чем еще больше заинтересовал горничную. Она, конечно, ничего не сказала, но определенно была удивлена. Его русский — безупречен. Ни малейшего акцента. Может быть, несколько академичен, но вовсе не оттого, что Фримен незнаком с современным российским сленгом. А оттого, что любой язык особенно хорош в своей первозданности, не замусоренный жаргоном, не испорченный глупыми заимствованиями из других языков…

— Извините за доставленные неудобства, — уже по-русски добавила горничная и удалилась, осторожно прикрыв за собой дверь.

Какие неудобства?.. Что она знает о неудобствах? В гостиничном номере Фримен чувствовал себя вполне комфортно, и визит горничной это состояние ни в коей мере не нарушил. Конечно, за последние несколько лет, когда Фримен осел в Нью-Йорке, обзавелся собственной квартирой и относительно спокойной работой, он слегка изнежился и размяк, стал получать особое удовольствие от горячих ванн с гидромассажем, от шелковых простыней и бокала вина у камина по вечерам. Но без всего этого он мог легко обойтись, поскольку почти всю жизнь провел на колесах.

И в детстве, и потом в армии он никогда не знал, где окажется завтра. У него не было старого родительского дома, в который он мог бы вернуться повзрослевшим (или постаревшим) со своими детьми (если бы они, конечно, у него были) и рассказать им, что вот на этом дереве у него был шалаш, в котором он хранил свои сокровища, а там, на лужайке, стояла будка, где жила и умерла его любимая собака, а с крыши того гаража он свалился и сломал ногу. Потому что шалаш был в Карлсроке, штат Монтана, на самой границе с Канадой, собака — в Луисвилле, штат Калифорния, а с крыши он свалился в Вайтбридже (штат Флорида). Были дома, квартиры, квартирки, комнаты и фургоны, в армии были палатки, казармы и коттеджи, в которых раз в пару лет менялись хозяева, оставляя вновь прибывшим мебель, посуду, по-военному коротко постриженную лужайку и почтовый ящик с дверцей толщиной в дюйм от многочисленных слоев краски, которыми замалевывалось имя прежнего хозяина и надписывалось имя нового. Он никогда не имел множества вещей, не хранил старый, милый сердцу хлам и даже сейчас, будь в том нужда, уложил бы самое необходимое и самое дорогое в один рюкзак и пару картонных коробок.

И он всегда был одинок. Конечно, у него были женщины, с одной — Клариссой Батгейт (лейтенантом ВВС, диспетчерская служба авиабазы Кларк) — он даже прожил пару лет под одной крышей, да и сейчас, кажется, что-то наклевывается с секретаршей агентства «Феникс» Норой. Но все это мимолетно и несерьезно — секс ради секса, не более. Одиночество, как видно, — его второе имя. А началось все конечно же с детства.

Его воспитала одинокая мать Сара Мария Фримен, у него не было братьев и сестер, даже двоюродных, у него не было друзей, его никто и никогда по-настоящему не любил. Впрочем, и он тоже не любил никого.

Наверное, все могло бы быть по-другому. Если бы не грузовики.

Отец Ларри не был подлецом или негодяем. Они с матерью полюбили друг друга еще в школе и, только закончив ее, поженились. Когда через пару лет появился на свет Ларри, отец работал шофером, возил на грузовике ящики с фруктами, а мама была официанткой в маленьком кафе на заправочной станции. Они выплатили первый взнос за небольшой, аккуратный домик с лужайкой и качелями на заднем дворе, собирались жить долго и счастливо и нарожать еще двух-трех братишек и сестренок для Ларри.

Но все закончилось быстро и плохо. Отец вместе с грузовиком свалился с какого-то моста и погиб. И конечно, жизнь его не была застрахована. И конечно, маленькому Ларри с матерью пришлось отказаться от дома и перебраться в крохотную квартирку на четвертом этаже, в которой противно пахло разваренной капустой от соседей снизу и кошачьей мочой от соседки (совершенно чокнутой старухи) сверху. Хорошо еще, что мать не заставили платить за разбившиеся вместе с отцом фрукты и грузовик, которые тоже застрахованы не были. Ларри было тогда чуть больше трех лет, так что отца он практически не помнил. От той «счастливой полосы», как говорила мать, у Ларри осталось только одно яркое воспоминание: пахнет горячей резиной и смазкой, а он сидит на коленях у отца в необъятной кабине и пытается повернуть огромный руль.

Но руль такой большой и толстый, что за него не ухватиться, и тогда отец берет его руку в свою и жмет на большую черную клавишу посредине руля, и прямо над ухом раздается ужасающе громкий рев. Это было так неожиданно и страшно, что Ларри разревелся, наверное, не менее громко, а отец хохотал до слез и так прижимал его к себе, что чуть не сломал ребра.

Денег на няньку у матери не было, поэтому она таскала Ларри с собой на работу, и там он часами играл в одиночестве в уголке на кухне, строил пирамиды из использованных картонных стаканчиков и получал круглую конфету на палочке, если вел себя хорошо, то есть за весь день никому не говорил ни слова.

Не то чтобы мать его не любила. Конечно же, она любила его по-своему. Но демонстрировать свою любовь у нее не было ни времени, ни сил. После целого дня бесконечного бега с тарелками и подносами она, едва добравшись до кровати, тут же засыпала. А утром снова все начиналось сначала.

На кухне пахло не лучше чем дома — запах горелого масла потом преследовал Ларри как наваждение. И когда через много лет в школе однокашники вдохновенно уплетали гамбургеры, он старался даже не смотреть в их сторону, всякий раз испытывая приступы тошноты.

Вскоре после смерти отца они переехали во Флориду. Больше полугода в родном городе без мужа мама выдержать не смогла. Ларри казалось, что мама сбегает от вони, но на самом деле она, конечно, искала лучшей жизни, и во Флориду собралась из чисто практических соображений: там круглый год тепло и не нужно, по крайней мере, платить за отопление. А без такой роскоши, как кондиционер, мать считала, вполне можно обойтись.

Во Флориде было не просто тепло, там было удушающе жарко, от горячих болот, которые начинались прямо за чертой маленького городка, в котором они поселились, тянуло гнилостными испарениями, и, говорят, там водились крокодилы. Все вокруг: одежда, постель, стены и мебель — было влажным и липким.

Но пар костей не ломит. Это выражение Ларри услышал от своей первой и последней же няньки. Она жила в соседнем доме, ни детей, ни внуков, ни работы у нее не было, и мать наняла ее присматривать за Ларри за сущие гроши.

У няньки было странное длинное имя: Идаабрамовна (Ларри сперва думал, что оно индейское), странная прическа: целая шапка волос (только торчала она где-то на макушке, как будто нянька из нее выросла и она больше не натягивается на уши), странное лицо: с усами, и самое странное — Идаабрамовна, как маленький ребенок, не могла ничего ни объяснить, ни рассказать, а объяснить что-нибудь ей было еще сложнее. Нет, она не была немой и во рту у нее было все в порядке (Ларри неоднократно тайком туда заглядывал), но на любой вопрос или просьбу она всегда отвечала одно и то же: yes, baby, а потом делала все невпопад.