Программист

Но… при чем здесь я?

Как получается, — что я пекусь о деле и остаюсь не у дел? А вперед уходят Северцев, Борисов… кто еще?

Но тут глас свыше (на самом деле это был голос Карцева но все равно, это был глас свыше) возвестил:

— Так что, прошу любить и жаловать — ваш новый директор, — и широковещательным жестом указал на Арзаканьянца.

16. Постников

Эта история, помнится, сразу стала для меня интересной. И разговорились мы с Геннадием тоже как-то очень быстро. Буквально со второй-третьей встречи. Долго ли, коротко ли объяснять, а он человек в моем вкусе. Но то был еще интерес издалека, увлечение на первом, элементарном уровне. Такой интерес можно, пожалуй, сравнить с курортным романом закоренелого холостяка, который не прочь провести время в «интересном» обществе, но пуще огня избегает к чему то обязывающих шагов. С Геной мне просто свободно дышать, с ним я, что называется, могу не нагибаться до собеседника.

Но курортный вариант отношений как0то не задался. Вернее, он очень быстро и почти незаметно для меня стал превращаться в какие-то, хоть и не скрепленный круглой печатью но все более реальные и, значит, все менее легковесные узы. После первого нашего разговора — о методах руководства, о том, какие бывают начальники, — я уже догадывался, что здесь что-то будет. Что это совсем непохоже на ситуацию «пошумели и разошлись». Старый боевой конь (себя разумею) слышит звук трубы издалека. И даже если он сам не решил, не прикинул даже, так ли ему хочется, так ли вовремя слышать этот самый звук. Звук боевой трубы возникает всегда неожиданно, и старому боевому коню приходится решать, совсем ли уж он стар или как…

Конечно, неделя за неделей все только разговоры, все только нервы… Что Гена с Телешевым не сбработаются, это, положим, я разглядел без труда. Ну, да ведь мало чего… Все это было еще несерьезно, неопределенно. И даже то, что и я вовлечен — всего лишь немного удивляло. Удивляло своей автоматичностью, быстротой и незаметностью, с которой это произошло. Хотя и это служило, вернее, могло послужить симптомом. Ибо раскачать или даже затронуть некоторых могучих, но малоподвижных ископаемых мира науки, заставить их хоть на краткое время покинуть свои экологические ниши — задание чуть ли не безнадежное. А я, к сожалению, все больше представляюсь сам себе именно таким ископаемым, мудрым, но изрядно подряхлевшим крокодилом, слишком уж что-то возлюбившим полеживание на солнышке.

А что же было еще? Скоро стало заметно, что ангажирован вовсе не я один. А, например, и такая умница, как Лилечка Самусевич. И опять подумалось: а почему бы и нет? И что здесь такого? Гена далеко не лишен обаяния, а Самусевич никогда не любила таких людей, как Борисов и Телешов. Знаю ее давно н по прежней работе, и по знакомым общим. Она умна, и при том зрелым, жизненным умом, давно определила, что и от кого ей надо. От работы, скажем, ей надо немного. Она сама очертила себе круг, за который не собирается выходить, невзирая ни на какие посулы или перспективы, невзирая, скажем, на моду на деловых, растущих женщин (а она легко могла бы это сыграть). И вот обладающая такой «остойчивостью» женщина неожиданно стала делать какие-то незаметные, но явно целенаправленные ходы.

Далее: говорю я со Стриженовым как-то. Он мне рассказывает, что Гена привел к нему какого-то чуть ли не богатыря былинного. Высок, собою хорош необыкновенно, волосы русые, глава задумчивые. И программирует вроде бы тоже как а сказке. Я все еще представлял себе, что Гена — это просто смышленый мальчик, которому не подходят его нечуткие воспитатели. Из лучших побуждений и говорю милейшему Григорию Николаевичу: «А вы бы и Гену к себе перетянули. Он вроде забегает к вам насчет транслятора проконсультироваться». И спокойнейший, классически ясный Стриженов вдруг выдает мне: «Да вы что, Иван Сергеевич? Геннадий Александрович не одному мне нужен. Да и мне то не как программист». И твердо, с некоторой уже назидательностью закончил: «Его никуда ни тянуть, ни перетягивать не надо. А надо использовать то, что он делает. Получше понимать и получше использовать.

И вот бродило все это вокруг меня, мерцало, вспыхивало, а долго не зажигало. Чего-то я не понимал. да и не нужно было особенно, потому, наверное, и не понимал. Не хватало чего-то. Что Гена на машине делал, я этого, откровенно говоря, и вовсе не представлял. А остальное… представлялось необязательным. Выглядело недостаточным, чтобы некий имярек, некое малоподвижное ископаемое всерьез обеспокоило себя и потрудилось покинуть свою экологическую нишу.

Но вот грянуло: отчет по Курилово. Я, положим, догадывался, почему Борисов ухватился за эту работу, И то, что именно Гене поручили, тоже не удивился. У них в отделе вроде бы и некому больше. Да и сомнительным мне это не очень показалось. В конечном счете мало ли из каких побуждений люди за работу хватаются. Борисов из одних побуждений (смесь почти лихорадочной поспешности и плохого расчета) сделал заказ, Геннадий Александрович из других побуждений (смесь плохо оправданной наивности и хорошо оправданного энтузиазма исследователя) оный заказ принял. Если отбросить эмоции и проявить в оценке должную строгость, то вот и все, из чего возник этот отчет.

И я лично не одобряю Лилю Самусевич, совсем не одобряю, когда она с самого начала, с горячностью скандалезной дамочки (что, в общем-то, совсем не ее, стиль) обрушилась за это на Геннадия Александровича. Когда он не понял причины его явно неделовой горячности, она обратилась ко мне, но при этом упорно придерживалась той же, слишком высокой, а потому и фальшивящей ноты. Она рассказала мне о разговоре с Геннадием (откуда я и знаю об этом эпизоде) и потребовала от меня ни мало ни много, чтоб я раскрыл ему глаза на явную несимпатичность (это я так формулирую, она же употребляла куда более резкие выражения) затеи с отзывом.

Я сразу же ответил ей (и, доводись мне снова оказаться в подобной ситуации, отвечу так же), что на несимпатичяость Борисова у Геннадия Александровича глаза и без меня открыты, а что касается отзыва, то это работа дело объективное, и вообще весь узел проблем, связанных с куриловской системой, куда важнее несимпатичного начальника отдела или даже не слишком разворотливой дирекции нашего института. Лиля с моей аранжировкой вопроса не согласилась, я не согласился с ней, на том мы тогда разговор и покончили.

Итак, Гена подрядился сработать этот отзыв. Я не только не стал ни на что открывать ему глаза, но и оказался номинальным руководителем этой его работы. Так что же, позвольте вас спросить, здесь криминального?

Итак, начало было как начало. А то, что работа заказана явно несимпатичным начальником, то, ей-богу, никак не могу углядеть в этом нечто экстраординарное. Кому-то ведь все равно пришлось бы это сделать. Но вот дальше все начало не совпадать. Я-то ведь прекрасно знал, какого уровня отзыв можно было сварганить по системе Северцева. И то, что общей теории систем математического обеспечения не существует, тоже знал, и считал это естественным. Нет — значит, время еще не приспело для нее. Вот тут и разница. Я знал и считал естественным. Гена не знал, а обнаружил сей факт и удивился.

Ну это, положим, возраст. Я когда-то тоже не которым вещам в оптике удивлялся. Это теперь для меня все действительное разумно. Но я также прекрасо знаю, что некоторые из своих удивлений я как бы забыть старался. Избавиться от них.

Впрочем, это тоже вполне привычная для многих процедура. Не удивляться удивительному. Уметь ужиться с ним, мирно сосуществовать с непонятным.

Разгадке тайны крупных мыслителей посвящен мириады крупных книг. Никто не может прочесть мысли и поэтому я не знаю, упоминается ли в них вот такая идея: творческое мышление — это в значительной стемени личная неприязнь ученого к непознанному к самому факту его существования. Это неумение уживаться с загадками и порождает неудобство, дискомфорт. Человеку просто неудобно (в прямом и переносном смысле слова) жить бок о бок с каким-то непонятным ему явлением. И вот это неутихающее, резкое ощущение дискомфорта порождает неукротимое (человеку со стороны кажущееся просто фанатическим) стремление к его устранению. Стремление к знанию. И какое стремление! Стоит только вспомнить Демокрита: «Я предпочел бы персидскому престолу открытие одной причинно-следственной связи». И если удивительное не удивляет — исследователь в тебе, считай, мертв. Является ли такая смерть процессом необратимым? На этот вопрос я честно говоря, ответа не знаю. Могу провести эксперимент на себе.

А вот Геннадию Александровичу никаких экспериментов проводить не надо: то, что он жив и даже находится в неплохой форме, факт слишком очевидный.

Судите сами, человек удивился, что ему надо составить какой-то паршивый отзыв по некоей вполне обычной системе, а он может только воды налить в этот отзыв. Потому что теории таких систему почему-то никто не разработал. Удивился человек и даже обиделся. Как это нет? Ну значит, надо сделать. Так ведь сроки конкретные даны, и при этот сроки только на сам отзыв. Начальство видиом, так и понимает, что ты ему водный раствор из гремяших терминов преподнесешь.