Прогулка под деревьями
Шрифт:
Как вы думаете, насколько необходима для художника та внутренняя свобода, которая присуща вам и другим поэтам?
Я думаю, что она и есть само средоточие поэзии; ведь одно из основных ее качеств — это свободное слою — не в политическом смысле, который чаще всего имеют в виду, и не в моральном тоже, но свободное по отношению к мертвой схеме, клише, к газетному языку, свободное от того, что нас обступает, и душит, и всегда готово разрушить самое драгоценное, что есть в жизни. Даже в том случае, когда речь идет о не очень большом поэте, но если его творчество хоть сколько-нибудь самостоятельно, самоценно, оно уже является орудием свободы, причем это происходит само собой, спонтанно. В любом случае оно помогает человеку глубже дышать.
Послесловие
Если допустить, что каждый человек имеет свое тайное соответствие в животном мире (самое простое принятое деление — на «сов» и «жаворонков»), то Филипп Жакоте как раз и представляется ближе всего к миру птиц, причем он и «сова» и «жаворонок» одновременно. Сейчас, в восемьдесят один год, это высокий
214
Фактически это не первая книга Филиппа Жакоте. В юности он опубликовал три поэтических сборника — «Три поэмы, обращенные к демонам» (1945), «Посвящение теням» и поэму «Реквием» (1947). Поэма «Реквием» была написана после того, как один из товарищей, сочувствующий французскому Сопротивлению, показал Жакоте фотографии солдат, убитых на плато Веркор. Ж.-К. Матье, характеризуя эти три юношеские произведения Жакоте, очень точно заметил: «Все эти книги вместе — посвящения, экзорцизм сострадания, обращенные к теням умерших, к демонам, к убитым юношам, как бы обозначают некое пространство теней в душевной жизни поэта, резервацию для призраков; (…) <Жакоте> словно замуровывает их в подземный склеп, фундамент, на основании которого будет выстроено его творчество». В первом издании «Совы» был эпиграф-определение этой «вестницы смерти» из словаря Бюффона (впоследствии исключенный) — но трансцендентная фигура смерти в образе ночной птицы восседает на опушке леса этой книги.
215
Последние слова (ит.).
Я переживал период, когда «летучие слова», те, что всегда казались мне легкими, крылатыми, упали наземь в жалком беспорядке; как дикие голуби в Пиренеях, летевшие в сети целыми стаями, — я наблюдал это подростком в Стране басков в 1938 году, кажется, нас привели специально посмотреть на это «прекрасное зрелище» — и тогда мне действительно показалось, что это красиво.
Но сейчас, блуждая в лабиринтах памяти, я все спрашиваю себя, удалось ли хотя бы нескольким птицам ускользнуть от летящих на них сетей и невредимыми преодолеть перевал? И того же мне хотелось бы пожелать этим «последним словам».
…
И я спрашиваю — а летают ли в таком небе птицы.
Слова, уподобленные птицам, — они всегда, с самого начала были для поэта воплощением самой безумной и невозможной надежды — «преодолеть перевал» смерти и увидеть, сохраняя память о своей здешней жизни, что же находится по ту сторону, за последней границей зримого. Птицы — психопомпы, проводники в иной мир, и поистине «крылатые слова» тоже нужны затем, чтобы стать этими проводниками — ни больше и ни меньше. Жакоте часто вспоминает ангелов-птиц из «Чистилища» Данте, незримые голоса, сзывающие «на вечерю любви». Данте, великий поэт, которого Филипп Жакоте не осмелился переводить (хотя переводил и Гомера, и Гёльдерлина, и труднейшие «Уединения» Гонгоры), стал для него тем же, чем для самого Данте был Вергилий, — проводником в адских щелях и небесных высотах реального (никогда не иллюзорного или выдуманного!) мира. Именно с Данте можно с полным правом сравнить этого неуверенного в себе, сомневающегося, часто меланхоличного, но иногда и радостно оживленного путника, посвятившего себя служению Зримого и поискам неуловимого и невозможного. Творчество Жакоте — это свидетельство о выживании поэзии после всех духовных катастроф Нового времени, предлагающее совершенно новый уровень серьезности и глубины, которая противостоит (пусть даже это будет заведомо «неравная битва»!) всем формам гибели, на которые так щедра наша эпоха.
Швейцарец по рождению, Филипп Жакоте относится к старшему поколению современных французских поэтов, получивших признание как некое целостное литературное явление. Это люди (часто связанные между собой литературными и дружескими отношениями), родившиеся преимущественно между 1923 и 1937 годами. Среди них нужно назвать прежде всего Ива Бонфуа (его поэтические произведения и теоретико-критические изыскания в области поэтики и искусства достаточно хорошо известны в России). К тому же поколению следует отнести Жака Дюпена, Андре дю Буше, Эдуара Глиссана, Жака Рубо, Мишеля Деги и Дени Роша. Каждый из них интересен и заслуживает отдельного разговора.
Совершенно особое и неоспоримое место занимает в этой плеяде Филипп Жакоте, чей голос, как может показаться сначала, звучит совсем не громко. Однако бывают негромкие голоса, идущие из таких глубин, что, прислушавшись к ним однажды, начинаешь чувствовать иначе, видеть иначе, словно приближаешься к источнику жизни, словно вот-вот разгадаешь ее тайну… Если сегодня еще остаются хоть какие-то возможности «прикоснуться к таинству», то внимательное чтение поэта такого уровня, как Филипп Жакоте, может стать путем, ведущим к настоящему духовному посвящению. (Но не прямой проторенной дорогой, а скорее незаметной тропкой, петляющей среди невысоких холмов Дрома, в неярком, но вечном сиянии средиземно-морского пейзажа.) Ибо большая часть его жизни прошла в городке Гриньяне, в предгорьях приморских Альп. Поэт и сейчас живет там со своей женой, художницей Анн-Мари Эслер. Поженившись в 1953 году, они покинули Париж и обосновались в этом провансальском городке, где жила когда-то мадам де Гриньян, дочь маркизы де Севинбе, и где нашла последний приют сама маркиза. Но это литературное соседство оказалось случайным, выбор места был обусловлен причинами, которые даже сам поэт затрудняется с точностью определить, но пытается их постичь, обращаясь снова и снова, из года в год, к описанию этого края.
Швейцарский поэт навсегда связал свою жизнь с Францией. В Гриньяне написаны почти все его поэтические книги (за исключением первых юношеских сборников), и почти все они так
или иначе описывают эти места, ставшие второй родиной Жакоте. Впрочем, «первая» находится сравнительно неподалеку — он появился на свет в романской Швейцарии, в кантоне Во, в городке Мудоне, недалеко от Лозанны, в семье ветеринара. Его отец, фигура вполне незаурядная, — его профессия была тогда редкой и доходной, он был офицером и ученым, пассионарием и эрудитом, самостоятельно изучившим десятки языков. Мать, напротив, была по натуре сдержанна и скорее замкнута, хорошо знала музыку и литературу. Безусловно, что сын чувствовал себя гораздо ближе к матери, чем к отцу. Но во всем творчестве Жакоте мы почти не встретим никаких упоминаний о семье и детстве, разве что очень прикровенные. Здесь поэт делает сознательный этический выбор (совпавший с врожденными свойствами души); в одном из интервью он замечает по этому поводу: «Я никогда не был способен, в отличие от многих современных писателей, из какого-то допотопного целомудрия говорить о своей личной жизни». Кроме того, Жакоте всегда остерегался нарциссической и ностальгической замкнутости на своем детстве. Однако «отказ от детства» имеет не только нравственное, но «философское» обоснование, о чем Жакоте говорит в ранней книге прозы «Элементы одного сна»: «…бесполезно оплакивать наше детство… мы, скорее, должны меняться вместе с часами и годами, преображать в вечное настоящее всегда распахнутое пространство позади и впереди нас (освещаемое тусклыми звездами нашего незнания)…» С годами поэт становится снисходительней к прошлому, и в его стихах и прозе начинают чаще появляться вкрапления детских воспоминаний.Однако он охотно вспоминает, что уже в раннем детстве, лет шести или семи, уже попробовал впервые написать стихотворение на пишущей машинке своего отца. Позже семья переехала в Лозанну, где будущий поэт учился в лицее и в университете, получил первые опыты литературной жизни, завязал знакомства (писатель Рамю, поэт Гюстав Ру, издатель Мермо, направивший его работать в Париж), выучил греческий и латынь, немецкий, пытался переводить стихи Рильке и Гёльдерлина. На первый взгляд кажется парадоксальным, что Швейцария, «перекресток Европы» и самая «европейская» из европейских стран, соединившая Север и Юг, Германию и Италию, бедна собственно швейцарской национальной традицией (речь идет в первую очередь о романской Швейцарии). Вплоть до начала XX века в швейцарской литературе будет доминировать «сельская идиллия», пока не появится первый большой писатель романской Швейцарии, Луи-Фердинанд Рамю (1878–1947). Его творчество стало началом литературной автономности страны. Вокруг Рамю сложился круг единомышленников, среди которых были писатель Шарль Альбер Сенгриа, поэты Эдмон-Анри Кризинель, Пьер-Луи Маттеи и Гюстав Ру.
На первый взгляд Филипп Жакоте может показаться продолжателем этой «идиллической» линии, но в реальности все сложнее. Он, конечно, никогда не отказывался от своего происхождения и даже хранил и хранит ему верность, но при этом всегда стремился разомкнуть пределы «закрытого сада» Швейцарии.
Швейцария долгое время представляла собой (теперь это не совсем так, приблизительно с начала войны) некое целое, состоящее из отдельных закрытых садов; там царил дух сумрачный, суровый; защищенное тихое место, прекрасное, как всякий сад, но где, однако, можно умереть от отсутствия воздуха и где разговор через ограду почти невозможен [216] .
216
Philippe Jaccottet, Entretien des Muses, Gallimard, 1968.
Речь здесь идет, скорее всего, о духе кальвинизма, который характеризуется обостренным моральным сознанием, недоверием к своим чувствам, аскетизмом и трудолюбием. Эти свойства, по мнению Жакоте, могут стать для писателя как преимуществами, побуждая его к созданию поэзии, «характерными чертами которой будут скромность, серьезность, честность и чистота», так и препятствием к самораскрытию в силу слишком большой внутренней цензуры, которая может привести к абсолютному молчанию. Поэтика Жакоте парадоксальным образом сочетает в себе черты кальвинизма и его преодоления — он как будто навсегда покинул пустой храм, о котором когда-то писал Тютчев («сих голых стен, сей храмины пустой / понятно мне высокое ученье»), чтобы попытаться увидеть в мире красоту, отнятую у него «последней религией». Но сохранил при этом верность этическому закону, или, как выразился один из критиков, «глубокий поэтический кальвинизм». Часто — и в шутку и всерьез — он называл себя швейцарским писателем, почитал своего учителя Гюстава Ру, с которым его связала многолетняя творческая дружба, но одновременно считал, что лучшие поэты современности принадлежат отнюдь не швейцарскому культурному горизонту, и высказывался против того, что называл «комплексом певца Гельвеции» периода «до Рамю»: от «пресного идеализма, неизбежной слащавой мелодичности» и в особенности — от идеологии «почвенничества». И напротив, восхищался трагической мощью и «орлиным взглядом» Рамю, которому удалось возвысить мир швейцарской деревни до уровня национального мифа. Гюстав Ру был связан для него с идеей Севера, с Германией, немецким романтизмом — под влиянием Ру, который был переводчиком с немецкого, юный Жакоте становится восхищенным и внимательным читателем Гёльдерлина, Рильке, Новалиса. Таким образом, еще начинающим поэтом Филипп Жакоте покинул «закрытый сад Швейцарии», как в реальном плане (окончив Лозаннский университет, он отправляется работать в Париж), так и в духовном — причем сразу в нескольких географических направлениях. Если открытием Севера он обязан другу и учителю Гюставу Ру, то Юг (прежде всего Италия, Средиземноморье) вошел в его жизнь благодаря лозаннской художнице Лело Фьо, которая была заметным городским персонажем — «одетая в нечто невообразимо цветное и экстравагантное, рыжеволосая, она вся была как живое пламя». В Италии, благодаря общению с художниками, усилился его интерес к живописи, чье присутствие в поэтических книгах Жакоте очень важно и выразительно (хотя сам поэт говорил в одном из интервью, что живопись для него значила все-таки меньше, чем для многих поэтов его поколения — как Бонфуа или Андре дю Буше). Он всегда подчеркивал, что музыка воздействовала на него более непосредственно и прямо и чаще становилась источником вдохновения.
Всю жизнь поэт работает переводчиком, и сделанное им огромно — как по количеству, так и по своему значению для связи культур, для взаимного познания наций. Первой его серьезной работой стал сделанный для Мермо перевод новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции», потом последовали «Пир» Платона и «Одиссея» Гомера, а за ними — перевод практически всего творческого наследия Роберта Музиля (занявший много лет), далее (и одновременно) Гёльдерлин, Рильке, Леопарди, Гонгора (один только перевод сложнейшей двухчастной поэмы Гонгоры «Уединения» мог бы составить славу любого переводчика), Бахман, Мандельштам… Этот список имен не случаен, он обусловлен «избирательным сродством»; часто поэты, наиболее дорогие сердцу Жакоте, сами являются переводчиками — как Гёльдерлин, Рильке, Леопарди, Унгаретти… Но перевод, даже оставаясь основным занятием Жакоте (если говорить о посвященном этому занятию времени и о способе заработка на жизнь), которое он выполняет блестяще, был, разумеется, вторичен по отношению к его непосредственной творческой работе — созданию поэтических и прозаических текстов.