Прохладное небо осени

– Как, ты говоришь, зовут твоего начальника?

– Юрий Евгеньевич, – послушно повторила она. – Вы что, знаете их?

– Когда-то знавали, – помедлив, откликнулся отец. – Евгений Гаврилович?

– Да. – И зачем-то стала рассказывать: – Он на пенсии уже несколько лет. Похоже, не по своей воле ушел.

– Вот и его история выкинула, – как-то печально, непохоже на него, произнес Михаил Степанович.

– История никого и ничего не выкидывает. Из жизни можно выкинуть, из истории – нет, – задумчиво заметила тетя Юзя. И усмехнулась: – Забавно, правда?

Отец не ответил. И вдруг заговорил, словно все это, давнее, желал от себя отбросить. Не вспоминать, не бередить:

– Чайку пора, чайку пора, Юзенька. И конфеты достань, я вчера купил коробочку «Ассорти», знал, что ты, Инночка, придешь. – Не получалось, наверно: отбросить, не бередить.

Тетя Юзя послушно вышла из-за стола, отправилась на кухню. Тут раскрутилась до конца пленка на магнитофоне, защелкала по пустому диску, отец встал, выключил магнитофон, включил радио.

Весь остаток вечера проговорили о чем придется: о новом Катюшином поклоннике, который не нравится Андрею, о шумной свадьбе Таси.

Уходила Инесса уже в двенадцатом часу. Отец был, как и обычно, оживлен, вдруг пообещал:

– Когда Катюша будет замуж выходить, я ей подарю этот магнитофон, отличный аппарат.

– Хорошо, хорошо, спасибо, – смеялась Инесса, – но она пока не собирается замуж...

...Так и остался он в ее глазах – стоит в дверях, улыбающийся, чисто выбритый, в белоснежной рубашке.

Утром – семи еще не было – Инессу разбудил телефонный звонок.

– Папе плохо. – В голосе тети Юзи Инесса услышала слезы. – Я вызвала «неотложку», приезжай, пожалуйста... – Она бросила трубку.

Инесса не застала отца в живых. В дверях столкнулась с выходившей из комнаты пожилой врачихой из «неотложки». По сочувственным ее глазам, виноватому молчанию поняла – все.

...Входили, выходили, шептались о чем-то люди. Знакомые, а больше – совсем незнакомые. Геннадий о чем-то хлопотал, заботился, Варвара подносила то тете Юзе, то Инессе какие-то капли, заставляла выпить, Инесса сквозь туман видела ее заплаканное, опухшее лицо. Что-то Инесса тоже делала, но что – сама не знала и не помнила, только никак не могла осознать, что это она, что это с нею, что отец, а не кто-нибудь лежит в гробу... Раз или два столкнулась на кухне или в прихожей с Марией Макаровной – ни сострадания, ни скорби не уловила на ее надутом недобром лице. И смерть не примирила ее с Михаилом Степановичем, с тетей Юзей. Разве что безмолвно терпела сквозняк из-за все время открытой двери, затоптанные полы... Мелькнуло смутно в мозгу, что ведь и смерть ее супруга никого в свое время ни с кем не примирила...

Еще Инесса помнила какого-то полного, высокого, хорошо одетого мужчину, который пришел, постоял у гроба – все к нему обращались с почтительностью, уважительно, словно благодарили за то, что приехал, отдал долг, и Варвара объяснила, что это директор того предприятия, на котором отец заведовал автобазой, что он какую-то особую сумму выделил на похороны и все заботы взял... Да, кто-то о чем-то без Инессы заботился – Андрей, Геннадий, которые то куда-то исчезали, то появлялись снова, шептались с незнакомыми людьми. Варвара что-то говорила о поминках, что-то спрашивала, но Инесса не понимала и не вдумывалась в ее слова, а подчинялась какому-то общему движению, которое в какой-то момент вывело ее из дома, посадило в черную «Волгу», тетю Юзю тоже туда усаживали, но она засопротивлялась, полезла в автобус, куда занесли гроб, за автобусом шла вереница машин – наверно, все легковушки, что были на отцовской автобазе. Инесса все это отмечала механически, а в голове не переставая гудело «не может быть... не может этого быть» и в то же время не уходила мысль, что – может, что есть и ничего уже не поправить, не изменить... И чувство своей вины не оставляло: не надо было бередить боль, которую отец столько лет глушил в себе...

В крематории говорили речи незнакомые сослуживцы отца и тот самый директор – он как-то особенно трогательно и правильно говорил об отце, о его честной и мужественной жизни, и где-то в словах промелькнуло, что он знал отца раньше и больше, чем мог бы по автобазе, и Инесса не разобрала, что там и откуда, но не это было важно, а то, как он говорил: неказенно и непритворно горюя.

И гроб ушел в подземелье крематория – оно поглотило еще один мир, который зовется человеком, и тут же изготовилось захлопнуть свои створки за следующим...

И опять ее куда-то вели, усаживали и везли, а она думала о том, что знала и не знала мир своего отца, как все знают и не знают самых своих близких людей, и особенно горьким сейчас казалось, что не успела узнать больше, и то, что не узнала, навсегда, навечно от нее ушло... Еще позавчера в это время он был жив, и никто не догадывался, как мал оставшийся ему на земле путь. Ужасно, ужасно, повторяла оцепенело Инесса, не замечая, что кто-то утешительно обнимает ее и чьи-то слезы капают ей на грудь. Катя. Катюша. Ты со мной. А последние слова деда были о тебе. Любил он тебя, дед. Добрый и не очень-то счастливо проживший свою жизнь человек...

– Когда уходят такие люди, – услышала она голос Андрея, – даже наш перенаселенный мир немножечко пустеет.

Тетя Юзя, сидевшая рядом с Инессой на заднем сиденье машины, вдруг затряслась в рыданиях – первые ее слезы. Инесса с трудом и не сразу успокоила ее. Она затихла и снова замерла в своем углу.

– Редкий был человек, – тяжко вздохнув, сказал пожилой водитель. – Требовал строго, такого порядка, как при нем, отродясь на базе не было... А все до одного у нас его уважали. Любили даже, можно сказать...

...На другой день Инесса, как и всегда, пошла на работу. С тетей Юзей, которую силком накануне перевезли к себе, осталась Катюша.

Ничего не случилось в мире за эти три дня. И разве могло случиться, измениться от смерти одного, десяти, тысячи обыкновенных людей. Их жизнь, их смерть – смерть гораздо больше, чем жизнь, – принадлежат только им. Еще их близким – отчасти. Потому что человек ушел, а близкие – снова легли спать, и встретили опять рассвет, и пошли на работу, и, пока не наступил их час, жизнь требует жить.

Она не успела еще дойти до лаборатории, навстречу ей попался Токарев, невидящими глазами посмотрела на него.

– Я знаю... я очень сочувствую... – Что-то он говорил, она кивнула, что слышит, принимает соболезнования. Он дружески обнял ее за плечи, повернул по коридору в другую сторону, привел к себе в кабинет, усадил в кресло.

– Не надо, я пойду, – говорила она, порываясь встать, но он удержал ее, сказал:

– Если вам трудно работать, можно оформить отпуск...

– Нет, мне не трудно. Я пойду.

Он мне чужой. Он мне совсем-совсем чужой. Вот я смотрю на него и ясно, отчетливо навсегда понимаю это.

– Юрий Евгеньевич, – сказала она, все-таки подымаясь, – я вас об одном прошу... – Замялась, подыскивая слова. – Об одном. Забудем обо всем, что было. Мне это больно – то, что было.

Он растерялся, взволновался:

– Я сделал вам что-нибудь плохое?

– Нет, что вы! – заверила она. – Вы никогда ничего не сделали мне плохого. – Подумала, правильно ли будет то, что хотела добавить, добавила: – Наоборот. Только хорошее. Спасибо. Но – забудем, ладно?