Прохождение тундры. История и гендер на Дальнем Востоке России

История

Рассматривать коряков как примитивную народность, отделенную от нас пространственной и временной пропастью, значит игнорировать их сегодняшние трудности и сложные социальные проблемы, с которыми им приходится бороться. С другой стороны, называя их приспособившимися или ассимилированными гражданами внутри русской нации, мы отказываем им в праве отличаться от других в современном мире. Между этими двумя позициями лежит территория вопросов, обычно заслоняемых этой классической оппозицией: с одной стороны, радикальные культурные различия, с другой – гомогенная или ассимилированная идентичность. Именно к этим вопросам, как я полагаю, относится история. Отказавшись от категорического, радикального противопоставления различий ассимиляции, мы сможем увидеть, что современное самосознание коряков не является ни результатом культурной самобытности, ни совокупностью культурных черт и особенностей. Например, рассматривая в хронологическом разрезе встречу или диалог между коряками, их соседями по региону и государством, мы сможем увидеть, как формировалась «корякская народность» в воображении государства, регионального большинства и заезжих антропологов, которые учились опознавать «их». Мы также увидим, что столь мощные дискурсы, определяющие и подтверждающие идентичность коряков, не обладают неоспоримым авторитетом. Кроме того, мы сможем показать, как сами коряки, даже если они принимают эти формы знания и подпадают под их влияние, реагируют на них, переосмысливают и бросают им вызов.

Взяв за отправную точку отношение коряков к событиям прошлого и современному миру, я решилась занять позицию, отличную от той, которую встречала практически во всех прочитанных мною этнографических исследованиях региона. Мое понимание истории как сложного сочетания противоречащих друг другу нарративов и разных голосов – то есть признание того, что разные способы изложения порождают разные виды правды, – противостоит гомогенизирующей функции этих текстов [Кларк 2002: 9–12]. Реалистический нарратив советских этнографических источников (примерно 1930–1985 годов) создает весьма продуманные тексты, выстроенные вокруг стереотипных сюжетов о борьбе за социализм, прогрессе и цивилизации. Тексты, относящиеся примерно к 1930–1940 годам, свидетельствуют об энтузиазме и непоколебимом рвении, с которыми активисты, учителя и власти стремились донести историю и прогресс до тех, у кого, по-видимому, их не было. Со временем многочисленные очерки, газетные заметки, популяризаторские статьи и передовицы, в которых содержалась существенная часть этнографических данных, сменились жанром этнографической монографии. В 1950-е и 1960-е годы этнографическая монография окончательно превратилась в привилегированный жанр советской этнографии; ее определяющей целью было уже не показывать, как история неизбежно движется к своему концу, но подчеркивать достижения социализма и революции. Для этого монография обычно делилась на два периода: до- и послереволюционный. Каждая часть состояла из тематически обособленных разделов – «экономика», «родственные отношения», «общественная жизнь» и т. п. В первой части жизнь коренных народов Севера показывалась застывшей во внеисторических, архаических рамках вневременных традиций. Во второй части читателю предоставлялись этнографические данные в виде материалистических, а следовательно, объективных описаний, цифр и графиков. В этом смысле становление этнографического описания северной Камчатки основывалось на энтузиазме и честолюбии советских администраторов и политиков, притом что описание опиралось на социалистические нарративы и стереотипы.

Эти замечания сделаны не для того, чтобы критиковать советскую науку за предвзятость и искажение фактов; я вовсе не намереваюсь демонстрировать неуважение к научным позициям, которым противопоставляю собственные прочтения и интерпретации. Аспекты советской этнографии, организующим принципом которых служит абсолютная, и при этом воображаемая, бинарная оппозиция, – это как раз те аспекты, с которыми я долго боролась в своем исследовании. В частности, я столкнулась с конкретным вопросом: как включить в него литературу, основанную на множестве посылок, тяготеющих лишь к определенным видам правды и зачастую несправедливых по отношению к корякам? Однако гомогенизирующий стиль не обязательно присущ советской этнографии: в последние советские годы антропологи критиковали гомогенное изображение «других» народов, проводили тщательный текстуальный анализ прошлых и современных этнографических трудов и подвергали критике проблематичные с точки зрения теории допущения, такие как стремление исследователей отграничить себя от объектов исследования. Смысл моего комментария не в том, чтобы заменить одну теорию другой или отстаивать более западную позицию, в теоретическом плане более нюансированную: моя цель – обозначить существующие интеллектуальные проблемы.

Работы, которые я считаю наиболее перспективными для изучения взглядов коряков, показывают, что культурное понимание и самосознание формируются в ходе истории, а исторические процессы и смыслы, в свою очередь, создаются и формируются в зазоре между различающимися культурными позициями [Stoler 1985; Comaroff, Comaroff 1992]. Такой подход отвергает представление, будто культура существует вне истории или параллельно ей: она всегда и везде строится историческими путями [Wolf 1982; Ginzburg 1983; Elias 1982]. В то же время этот подход признает, что история формируется посредством пересечения разнообразных индивидов, систем ценностей и форм знания. Культуру нельзя противопоставлять истории; точно так же историю нельзя понимать как линейное, поступательное движение во времени: ее следует рассматривать как динамическое развертывание во времени определенных социально-политических обстоятельств и событий. Больше всего меня интересовало то, как знакомые мне люди объясняли и комментировали исторические процессы в регионе в контексте местных проблем.

В настоящем проекте этот подход побуждает меня рассмотреть, каким образом сложные процессы, имевшие место в прошлом, породили сегодняшнюю социально-политическую ситуацию в сообществах коряков на северо-восточном побережье. Создание советской этнографией в высшей степени предвзятых текстов, свидетельствующих о жизнерадостном утопизме и непоколебимой вере в основополагающую идею прогресса, в последнее время стало предметом пристального изучения 6 и вызвало ряд серьезных откликов 7 . Таким откликом в североамериканской и европейской научной среде стало изучение вопросов национальности и идентичности исходя, как правило, из советских представлений о прогрессе – с повышенным вниманием к властным структурам и государственной политике, но без особого внимания к местным особенностям поисков авторитета и смысла 8 . В совокупности все эти формы критической реакции побуждают, сохраняя акцент на преобразовательной политике государства, выявить те «промежутки», в которых государственная власть выглядит наиболее неопределенной.

6

Подробная критика советских социологических представлений об экономическом развитии и научном прогрессе содержится, например, в [Слезкин 2008: 359–364; Grant 1995].

7

Критику советской антропологии см., например, в [Vakhtin 1994]. Критический анализ советских этнографических репрезентаций содержится в [Батьянова 1998].

8

В своих обобщениях я, правда, не учитываю важных исключений. См., например, [Balzer 1993; Anderson 2000; Kerttula 1997; Fondahl 1998].

В настоящей книге я использую слово «государство» для обозначения тех аспектов национальной и государственной политики, которые воспринимались большинством корякских женщин и мужчин как внешние, но господствующие формы правления; таким образом я подчеркиваю гомогенность и вездесущность государства. В местных разговорах об истории и идентичности редко случалось, чтобы коряки не высказывали своего отношения к государственной власти. Я слышала, как коряки говорили о государственной политике и административной тактике: для них это были задания, которые можно было либо провалить, либо выполнить, либо игнорировать. Например, местные старейшины, обвиняя или осуждая государственную власть, редко выпячивали свою идентичность; гораздо чаще они подчеркивали, что намерены продолжать культурные и ритуальные практики, которые, по их мнению, важны для их идентичности. Молодые же зачастую демонстрировали свою приверженность государственной власти, заявляя, что государственная политика открыла перед ними социальные возможности, такие как школьное образование и профессиональная подготовка. Социальная напряженность, возникавшая в этом пространстве разногласий – а именно в нем формировались исторические идентичности, а история интерпретировалась посредством культуры, – это одна из особенностей, которые я хотела бы исследовать в этой книге.

Гендер

В этом проекте я присоединяюсь ко многим другим ученым, которых интересует вопрос о том, почему гендерная дифференциация играет столь важную роль в нашем понимании местных проблем и повседневных условий жизни. Разговоры и местные проблемы, волновавшие коряков, напомнили мне о том, что, когда приходится иметь дело со структурами регионального неравенства и созданием социальных смыслов, женские взгляды, подходы и стратегии отличаются от мужских. Постановка гендерного вопроса на северо-восточном побережье Камчатки привлекает внимание к сложности и специфике социальных и культурных пересечений. В этой книге я выступаю за то, чтобы поместить комментарии местных жителей – например, высказывания разных корякских женщин – в рамки более широких дискуссий о власти и неравенстве, признавая при этом местные особенности формирования идентичности и интересы.

Критика антропологии как науки о мужчинах (например, [Trinh 1989; Strathern 1987]) к настоящему времени широко распространилась в западной науке и вызвала значительный отклик. Антропологи-феминистки критиковали подсознательное игнорирование женщин в этнографических текстах (например, [Leacock 1981; Reiter 1975]), инициировали тщательный этнографический анализ, сопутствующий изучению гендера и культуры (например, [Silverblatt 1987; Bell 1983; Boddy 1989]), и исследовали влияние социально-экономических исторических изменений на сознание и жизненные обстоятельства женщин в различных обществах (например, [Clark 1994; Cole 1991]. Однако в некоторых из этих важных работ сохраняется одна из самых проблемных черт феминистского дискурса: теоретическая и аналитическая предвзятость, в результате которой женщины зачастую изображаются бесправными и угнетенными, «невинными» жертвами мирового экономического и технического развития. Такие заявления заставляют задуматься о том, что зачастую интеллектуальные традиции выстраиваются на категориях и предположениях, благодаря которым гендер – наряду с пересекающимися категориями расовой принадлежности (например, [hooks 1990; Mani 1987; John 1996]) и колониального статуса [Spivak 1985; Mohanty 1984] – определяется как территория отчуждения. В целом эти исследователи склонны рассматривать гендер как отдельную категорию – стабильную и четко определяемую категорию социальной жизни, игнорируя, таким образом, связи между более широкими конфигурациями смысла и власти, которые формируются в сочетании с социальной асимметрией; так, на северо-восточном побережье Камчатки это разделение между и внутри сообществ, этнические контрасты и экономическое неравенство.

В порядке одного из откликов некоторые феминистически и критически настроенные ученые, работающие в разных академических дисциплинах, начали дискуссию о том, что гендер не может быть теоретически самоочевидной отправной точкой для феминистского анализа, но требует критического отношения к своим же основаниям, конструкциям и – следуя М. Фуко [Фуко 1996] – истории своего же становления [DeLauretis 1987]. Наиболее радикальная ветвь этой дискуссии касается интеллектуальных траекторий, которые стали основной причиной возникновения культурных и социально специфических представлений о гендере [Butler 1989; Flax 1990]. Гендер структурирует субъективность и опыт, а не описывает набор фиксированных отношений [Grosz 1994; Morris 1995]. Как следствие, ученые утверждают, что гендерные вопросы нельзя изучать изолированно, так как они пересекаются с конкретными отношениями и условиями жизни женщин и формируются под их влиянием. В указанных работах оспаривается утверждение, будто гендер существует параллельно с другими социальными конфигурациями – политическим статусом, экономическим и этническим неравенством, – поскольку эти формации сами по себе конструируются и переживаются гендерно.

Беря гендер за основу своего анализа, я вступаю в оппозиционный диалог с привычным набором этнографических образов. С одной стороны, в этнографических материалах о российском Дальнем Востоке вопросы гендера по-прежнему представлены крайне скудно. Помимо того факта, что гендер никогда не считался важной категорией в исследованиях, посвященных северу России, аналитики пока что редко привлекают внимание читателя к многочисленным различиям между женщинами и мужчинами, равно как и к различиям между самими женщинами. С другой стороны, существует множество проникнутых колониальной идеологией текстов, где о корякских женщинах говорится в основном пренебрежительно. Экзотизация и виктимизация корякских женщин сливаются воедино в описаниях, где они представлены одновременно как мятежные поборницы эмансипации, примитивные неряхи и рабыни традиций и иерархий [Львов 1932], в зависимости от конкретных предубеждений и гендерных установок, присущих политической и исторической позиции того или иного автора. Путешественник Дж. Кеннан в 1871 году видел в них бесстыдные «синие чулки» и жаждущих власти поборниц эмансипации:

Во всяком случае, какова бы ни была цель этого обряда, он, конечно, нарушает вообще признанные прерогативы сильного пола и должен был бы быть оставлен теми коряками, которые стоят за преемство мужчин. Не успеют они [корякские мужчины] оглянуться, как у них появится ассоциация суфражисток, и женщины-лекторы будут ходить от юрты к юрте, требуя заменить дубинки из орехового дерева и кистени на безвредные ивовые прутья и протестуя против тирании, которая не позволяет им наслаждаться этим интересным развлечением по меньшей мере три раза в неделю [Kennan 1871: 202] 9 .

9

См. также [Кеннан 1871: 132]. Ни в этом переводе, ни в позднейшем издании 1896 года пассажа о суфражистках нет. «Интересным развлечением» Кеннан называет корякский свадебный обычай, который наблюдал лично: гости хлещут жениха ивовыми прутьями, причем особенно усердствуют женщины. – Прим. перев.