Происхождение боли
Шрифт:
Дануше: В мышином писке больше смысла и страха, чем в твоих бреднях! Одного не понимаю — как Дух Правды тебя терпит!
Ротгер (тихо ей): Оставь, он говорит не от себя. Ему внушает меч…
Дануше: Кусок железа!?
Ротгер: Только что, держа это в руках, я был другим человеком. (приблизясь к избавителю) Командир…
Безымянный: Не клевещи. Я говорю, как есть. … Если бы тот, кто мне был как отец — больше отца! — сейчас был так же
Ротгер: Даже если так — а ты не верь, и всё!
Безымянный: Неплохо сказано, но…
Ротгер: Ещё есть время. Кто-нибудь и за тобой придёт.
Дануше: А женщин я тебе назвала сразу трёх!
Полководец покачал головой, встал и пошёл прочь, грубо, как нищенский костыль, втыкая в камни меч. Он сразу сильно оторвался от спутников, стал для них смутной тенью на стене тумана, но серая мгла рассеивалась вокруг него, от его дыхания, которое в те минуты множило Дух Правды. Древний, былой преступник, он оплакивал морочного Збышка так, как никто не скорбел бы по всему человечеству…
У моста Дануше простилась с воинами — поцеловала в губы жениха: «До встречи!», провожатому вернула шестопер и сказала: «Всё-таки спасибо тебе. Верю, что однажды ты и твоя Жанна тоже…».
— Вот только не это! Пусть она забудет меня: иначе ей не спастись! Пусть забудет, даже если вспомнят все. Никому я не причинил большего зла, чем ей!.. Впрочем,… были ещё двое, но они уже,… — махнул рукой и отвернулся.
Девушка пошла прочь. Ротгер смотрел ей вслед.
— Твоя подруга — просто чудо, — как-то почти сладострастно заметил вдруг ему командир. Влюблённый глянул на него с удивлённым возмущением ревности, а он пояснил:
— Я о секире. До девчонки мне нет дела.
В его голосе теперь слышалось устыжающее ехидство.
— Ты осуждаешь меня? — спросил тевтонец на тринадцатом шаге дальнейшего пути.
— Тебя — нет. Её — пожалуй. И на вас обоих я сердит: ради вас я снова убил человека. Хоть я не в праве: знал же заранее… — и умолк.
«Блаженный какой-то», — думал Ротгер.
— … Если ты помнишь обо всех и каждом, то… позволено ли будет мне спросить о Готфриде фон Оберамергау?
— Вы, братцы, правильно делали, что обращались друг к другу только по именам… Твой товарищ мне понравился: без насекомых в черепе, легко умер, быстро освободился, а в промежутке сподвиг меня вытащить из Монсальвата (- жест-подсказка за плечо — ) вашего магистра Конрада — не проси выговорить его родовое прозвище. Тот, видишь ли, всегда восхищал нашего друга, казался образцом и всё подобное. Особенно в кончине де-просияла конрадова доблесть. Знаешь, что его сгубило?
— Какая-то хворь.
— Ну, да. По слухам, врач сулил выздоровление, если больной уплатит долг природе с женщиной, достойный же рыцарь остался верен обету целомудрия…
— Каковой обет брат Готфрид попирал не по разу за день — не в обиду ему будет сказано!
— Не в обиду.
— … Здесь всё с ног на голову опрокинуто, да? Враги сдружаются, а грешники спасают праведных… Это наша цитадель? Вот так громада!..
— Она ещё даже не близко… Не жди встретить
там кого-то своего пошиба. Теперешнего воина не отличить от юрода, собирающего опят себе на похлёбку. Люди хиреют. Они делают оружие всё легче и легче, стреляющее дальше и дальше…— Типа арбалетов?
— Нет. Это металлические трубы со спусковым механизмом на запале. Взгорание разгоняет снаряд, труба — направляет его. Бойцу почти нечего делать… Здесь воюем, как то подобает, но на рать без слёз не взглянешь.
— А… твои приближённые?…
— Какие??
— … Неужели ты распоряжаешься совсем один, без подручных?…
— Есть начальники подразделений, носов тридцать. С ними я встречаюсь раз в год на срок, которое заняла бы Нагорная проповедь с небольшими комментариями. Остальное время со мной толком никто не говорит. Разве что нелюди… или иногда иноземцы…
— Я не хочу быть так же одинок.
— Если есть желание, найдёшь и с кем сойтись…
— С тобой — можно?
— Разумеется. Если готов ты под это забыть и девицу, и старого Зигфрида.
— Зачем? Чего ради такое условие?
— Условия нет. Есть опасность… Со стороны я кажусь сумасшедшим. Это не так верно, как то, что каждый, кто ко мне приблизится, свихнётся сам.
— Тья!.. Данушхен моя вроде устояла…
— Да… Либо им в раю дают какую-то вакцину, либо же она успела при жизни помутиться. Дважды ведь с ума не сходят.
— С чего бы ей?…
— Из-за вас со Збышком. За свою жизнь ты выменял у его души всё то, за что она его любила, и когда он её освободил, она как будто бы увидела затянутую сажей пустошь вместо родного города, кости — вместо родни; посмотрела в воду и не нашла своего отражения, как навые духи, ибо, если уж полюбишь, разлюбить — что умереть. Будь иначе, здесь она тебя не вспомнила бы.
— Что значит «я выменял»?
— Убиваемый обычно забирает часть души убийцы, чаще всего очень малую, не больше, чем глотнёшь чужой слюны при поцелуе. Но случаются и крупные хищения… Живя, я мог за день порешить полтысячи и больше, а под вечер только чувствовал себя чище, но безнаказанность не вечна, и вот мне встретился тот, кто за одно мгновение… обескровил… Ну,… почти.
Они уже подходили к дверям великой крепости.
Внутри было бездвижно. Все раненые спали. Странные создания, какие-то добрые зверолюди сидели у их изголовий; звучала простая бессловесная песня, очень тихая, но пели все эти диковенные существа. Ротгер вспомнил хоровые молитвы…
— Всё. Тут вот погуляй, — сказал командир и ускорил шаг.
Тут же тевтонцу преградил путь как из-под земли выросший старец с ликом льва, седым, как и вся его грива. Пепельная шерсть от шеи свивалась в трикотаж и одевала его в подобие рясы.
— Не бойся, Ротгер! Я твой куратор. Я ждал тебя триста восемьдесят лет…
Полководец оглянулся с лестницы и ещё быстрее пошёл в свою каменно-железную палату. Там он сел на обычное место и нашёл на столе два подарка. Первой взял пробирку на цепочке, побултыхал побуревшую кровь и рассмотрел семя с проклюнувшимся ростком. Затем нетвёрдой рукой, кусая под маской губы, чтобы не смеяться, приподнял лист бумаги, с которого розовым пуховым фейерверком брызнул во все стороны цветок подорожника