Происхождение боли

Эжен тем временем избавился от остальной одежды, оттолкнул её, брошенную, пяткой и сидел, одной пятернёй обхватив коленную чашку, другой локоть — весь неуклюжий, ущемлённый, злобно стыдливый:

— От меня, наверное, разит, как от помойной собаки…

— Я бы не идентифицировал это так, — быстро пробормотал Макс с неловкой усмешкой, — У меня чуткий нюх, но не волнуйся: я не делю запахи на приятные и дурные.

Говоря это, он ставил на пол потемневший медный таз, устилал его дно полотенцем, чтобы потом, во время эженова ответа наливать воды и разводить в ней мыло.

— Значит, тебя никогда не били по носу. А мне вот его сломали лет в двенадцать что ли, теперь я могу только догадываться… Зато тебе, видимо, как-то зашибли лоб: нам на спецкурсе по криминалистике говорили, что если у человека повреждены подлобные участки мозга, он перестаёт различать добро и зло.

— Интересная гипотеза, но вообще-то восприятием — любым — занят тот же мозг.

— Ну, по башке мне тоже доставалось…

— Садись сюда.

Щадя нежданного побратима, а ещё больше самого себя, Макс отвернулся, достал откуда-то новых тряпок и пару шершавых перчаток, предназначенных заменять мочалку. Полотенца он намочил в оставшейся воде, также чуть ароматизированной.

— Холодно, — пожаловался Эжен.

— … Я знаю место, где из недр течёт горячая вода. Да что течёт! — взмывает выше деревьев. А на поверхности земли почти всегда лежит снег…

— Где ж такие чудеса?

— В Исландии. Я там учился.

— Чему?

— Магии.

— Ого! Ты — дипломированный колдун!?

— Я бакалавр оккультных наук. Читаю на десяти языках, манипулирую предметами, не прикасаясь к ним, владею гипнозом… Всё это ещё считается пустяками, но меня как-то не увлекли ни некромантия, ни экзорцизм, ни реликвистика, ни параантроплогия…

— Как? Па-ра-ан-тро-по-логия? Что же она изучает?

— Другие разумные формы жизни, близкие и подобные нам. Это молодая наука. Полтора века назад тут речь шла бы об антропоморфных демонах. Сейчас от этого отказались и уверенно считают, например, носфератов и ликантропов разновидностями homis sapiensis.

— Я ни о чём таком никогда не слыхивал!

Макс подал ему полотенце:

— Оботрись. С лица!.. Теперь руки и живот…

Он стоял за спиной у Эжена и терпел адову муку, глядя, как от шевелится огромная сколопендра позвоночника, как волнами ходит кожа на торчащих рёбрах. Равносильно хотелось прикоснуться к этому монстру — и было страшно…

— Потереть тебе спину?

— Я сам, — Эжен перекинул назад скрученное в жгут полотенце и принялся полироваться. О спинные выступы оно так истрепалось, что нитки отлетали, а после процедуры над ногами эту тряпку осталось разжаловать в половые.

— Вот это — для волос.

Эжен накинул новое полотенце на голову и растёр волосы, отчего в комнате действительно запахло псиной, а чёрные пряди южанина подтянулись в аккуратные тонкие красивые завитки. «Какая славная порода! — подумал Макс, — И именно таким не живётся…».

— Кстати, откуда ты узнал о моей семье? Особенно об отце…

— Позволь мне не отвечать сейчас на этот (довольно праздный) вопрос.

— Тогда я тоже не отвечу на какой-нибудь твой.

Это прозвучало угрозой, и Максу стало смешно, но едва его взор упал на исполосованную межрёберными бороздами, покрасневшую от растирания спину, всё веселье кануло. Он наклонился и дрожащей одетой рукой стряхнул с неё тёмно-серые катышки. Эжен поёжился от щекотки.

— У меня мало к тебе вопросов. То есть, много, но ты на них вряд ли сможешь вразумительно ответить.

— Вопрос надо правильно построить, а ещё помнить, что молчание тоже что-то значит.

— Заповеди сыщика?

— Ты дашь мне что-нибудь накинуть, или прикажешь до страшного суда щеголять в срамоте?

Подавая ему сверху через правое плечо чистую рубашку, Макс молвил:

— Отгадай загадку: кто в своей жизни слышит больше всех брани; перед кем люди не стесняются ни заголяться, ни испражняться?

— И кто? — спросил Эжен, просовывая голову сквозь дыру в белом льне.

— Это Господь Бог — всевидящий и всеведающий.

— Хоу! Глубины твоих тайных знаний?

Макс чуть принуждённо посмеялся, снял перчатки, повесил полотенца сушиться над камином. Через полторы минуты он увидел побратима шагающим к дивану. Рубашка свисала до эженовых колен, кое-где прилипнув.

— Устал? — заботливо осведомился Макс; Эжен растянулся со словом: «Смертельно!».

— Я сейчас.

Скрывшись за занавеской у изголовья дивана, Макс вскоре вышел в длинном чёрном шёлковом халате с часто посаженными ониксовыми пуговками. Улыбку, которой встретил его Эжен, он счёл дурацкой, прелестной и таинственной. Погасил все свечи, кроме одной — самой окороченной и подсел к Эжену.

— Нам придётся делить это ложе.

— После того, как мы разделили поровну и без остатка одну мелкую медальку, это не кажется трудным.

— Позволь мне… Странная, конечно, просьба… Позволь связать твои руки.

— Зачем? Ты боишься, что я на тебя нападу?

— Вовсе нет. Это просто… невроз…

— Не во что?

— Невроз — цельное слово. Оно называет абсурдное, бесполезное, но навязчивое желание, вспомнить, например, какое-то имя, стащить вещь, которая тебе не нужна; поднять что-то с земли, повторять одну и ту же фразу…

— А, ясно.

Эжен лениво протянул вперёд руки, сблизил тонкие запястья.

Макс вынул из кармана эластичный, гладкий шнур, сплетённый из двух — фиолетового и золотистого. Всё это было трудно разглядеть, но Эжен заметил:

— Пижонская верёвка.

— Прости, пеньки не нашлось.

Макс стоял на коленях и бережно оборачивал шнур вокруг предоставленных рук; с каждым замыканием его сердце зализывала волна нежности. Он сосредоточенно сдвигал подкрашенные брови, разравнивая узы…

— Не туго?

— Нет.

— Если будет мешать, разбуди — я распутаю…

— И снова будешь нервничать? Зачем? Мне ничего…

— Не страшно?

— Тх! Бояться начинают, когда в жизни всё до неприличия хорошо: не решаясь на другие жертвы, люди ударяются в страхи. Это не мой случай.

Закончив, Макс проскользнул между мягкой грудью дивана и твёрдо-неровной, как связка дров, спиной Эжена, кое-как устроился в тесноте.

— Расскажи о своих предках? — попросил после некоторого молчания Эжен.