Происхождение поэзии скальдов

Как не раз указывалось, все усилия скальда явно направлены на изощренную разработку формы, которая как бы независима от содержания. До сих пор не было обращено внимания на то, что эта гипертрофия формы является следствием своего рода неполноценного авторства. Скальды, правда, несомненно сознают себя авторами своих произведений. Принципиальная анонимность в поэзии скальдов не имеет места. Скальд сознательно «делает» свои стихи и гордится своими произведениями. По существу, у скальдов уже налицо авторское право, хотя и весьма примитивное. По-видимому, у них уже существует и некоторое представление о плагиате, как это явствует из рассказа о скальде Аудуне и украденном им свете из драпы Ульва Себбасона. Однако авторство распространяется у них только на форму, но не на содержание. Их творческие усилия направлены на словесное орнаментирование, внешнее по отношению к содержанию и даже относительно независимое от него, как это всего отчетливее сказывается в том, что скальды часто украшают свой стих кеннингами, буквальный смысл которых не соответствует содержанию стиха; зачастую, без всякой иронии, нищий называется в стихах «раздавателем богатства», а трус – «богом битвы», потому что и тот и другой кеннинг в языке скальдов обозначает человека вообще (18) .

18. Ср. М. И. Стеблин-Каменский. Известия АН СССР. Отд. лит. и языка, т. XVI, вып. 2, 1957, стр. 143 сл.

Поэзия для скальдов – способ констатации фактов, представляющих внехудожественный интерес и лежащих вне сферы их творчества. Скальды могут только сообщить факты, непосредственными свидетелями которых они были. Содержание их стихов не выбрано ими, а предопределено действительностью. В их произведениях невозможно обнаружить ни следа художественного вымысла. Но это не потому, что у них якобы нет «поэтической фантазии». Они не могут позволить себе художественного вымысла потому, что для них он, неотличим от обыкновенной лжи. Их авторское самосознание не поднялось еще на ту ступень, на которой становится возможным сознательный отбор фактов действительности, их обобщение и преобразование в художественное произведение. Они не обладают правом на художественное преобразование фактов. Их творчество связано по рукам и ногам фактами необобщенной действительности. Искусство поэзии стоит для них в одном ряду с уменьем плавать или ездить верхом, или стрелять из лука. Они ремесленники поэзии, они мастера формы, но они еще не полные литературные авторы.

Неполноценность творческого самосознания находит свое отражение и в стиле скальдов, а именно в чрезвычайно характерном для них стремлении варьировать словесные выражения кеннинга при абсолютной неизменности его внутренней схемы, т. е. заключенного в нем «образа». За редким исключением скальды не создают новых кеннингов. Подобно фольклорным авторам, они пользуются накопленным поколениями богатством стереотипных поэтических схем. Путем подстановки синонимов они бесконечно варьируют словесное выражение кеннинга, но его содержание, заключенный в нем «образ» остается абсолютно неизменным. Характерная для фольклорного творчества традиционность и окаменелость поэтического выражения оказывается у скальдов преодоленной только частично. И это частичное преодоление окаменелости поэтического выражения закономерно отражается в относительной независимости словесного выражения от содержания, т. е. именно в гипертрофии формы.

Таким образом, в генетическом плане, характерная для скальдической поэзии гипертрофия формы является этапом на пути развития творческого самосознания. Скальд обретает творческое самосознание, осознав себя автором поэтической формы. Отсюда ее гипертрофия, т. е. относительная независимость от содержания, как архаичный тип отношения автора к своему сочинению. Гипертрофия формы это как бы трамплин, посредством которого творческое самосознание поднимается над безличной традицией и обретает себя, хотя еще и не полностью. Оно остается неполноценным значительно дольше, чем это обычно представляют себе, игнорируя процесс постепенного становления литературы и его диалектику. Творческое самосознание остается неполноценным до тех пор, пока ему не станет доступным сознательный художественный вымысел. Тогда только авторство распространится полностью и на содержание. Но скальдам до этого еще очень далеко.

Поэзия скальдов это еще не вполне «литература». Если для фольклориста жанры, стоящие на периферии его интересов, являются, по терминологии Ольрика, «граничным фольклором», то с тем же правом, с точки зрения литературоведа, для обозначения творчества, представляющего собой более архаичную ступень развития, чем литература в узком смысле, можно было бы ввести термин «граничная литература». Такой «граничной литературой» и является поэзия скальдов.

Осознание формы, а следовательно и осознание формального мастерства должно было, естественно, иметь место в поэзии, а не в прозе, потому что в поэзии форма несравненно ощутимее. И в этом смысле поэзия, как сознательное литературное мастерство, должна быть древнее прозы. Не случайно мы не слышим ничего о современных древнейшим скальдам прозаиках. Однако и в поэзии не все жанры одинаково благоприятны для осознания формального мастерства.

Исконный и основной жанр поэзии скальдов – это конечно хвалебная песнь, панегирик, т. е. произведение, которое имеет целью поставить сочинителя в определенное отношение к прославляемому и содержанием которого являются, как правило, актуальные для современности факты. Если и не все, приписываемое скальдам, можно отнести к этому жанру, то во всяком случае все, приписываемое им, всегда сочинено по какому-нибудь конкретному поводу, к определенному случаю и так или иначе касается отношений сочинителя к его современникам. Напротив, эпическая поэзия, т. е. повествование о древних событиях, для современников обычно уже не актуальных, но представляющих общечеловеческий интерес, совершенно определенно не входит в сферу скальдического творчества. Даже если и допустить, как это иногда делалось, что те или иные скальды были авторами известных нам эпических песен, остается все же несомненным, что традиция ни в одном случае не признала их авторства, т. е. что на эпическую поэзию осознанное авторство не распространялось. Характерно, что только в двенадцатом веке, когда письменность начала широко применяться для записи литературных произведений и когда в скальдической поэзии появились совершенно новые тенденции, приведшие в конце концов к ее разложению, стали возможны скальдические поэмы о древних героях и древних событиях.

Хвалебная песнь представляет собой произведение, стилистическая форма которого, в силу повторяемости повода для прославления, может быть в высокой степени традиционна, в то время как содержание его или, во всяком случае, то индивидуальное, что есть в его содержании, – определяется конкретными данными, которые должны быть перечислены. Форма хвалебной песни представляет собой как бы бланк, в который бесконечно подставляются индивидуальные данные – имя прославляемого, его происхождение, совершенные им воинские подвиги, его акты щедрости и т. д. Естественно, что именно в этом жанре, где форма на фоне меняющихся индивидуальных данных приобретает как бы некоторую самостоятельность, может произойти осознание формы как таковой, и эта форма может гипертрофироваться. И так как форма эта, при всей ее традиционности, все же должна для каждой хвалебной песни быть воспроизведена заново, то естественно, что именно здесь условия особенно благоприятны для осознания индивидуального авторства, т. е. формального мастерства.

Хвалебная песнь не является единственным жанром, в котором налицо условия для осознания формы, а следовательно и авторства. Аналогичные условия налицо, прежде всего, в произведении, цель которого не прославление, но наоборот, оскорбление, т. е. в хулительных стихах (niр). Эти два наиболее типичные для поэзии скальдов жанра представляют собой как бы ту же самую величину, взятую с противоположными знаками. Для обоих этих жанров характерно отсутствие традиционной сюжетной схемы. Содержание дается в них не традицией, а событиями. В обоих этих жанрах поэтому остается простор для импровизации в рамках традиционных форм.

В этом отношении полную аналогию представляет и современный фольклорный жанр причети (причитания), генетически связанный с поминальной хвалебной песнью. Не случайно именно причитание является тем современным фольклорным жанром, в котором индивидуальное авторское начало всего больше сказывается и в котором всего шире применяется импровизация (19) . Это обстоятельство, которое до сих пор не было использовано для объяснения генезиса личной поэзии, является таким образом существенным подтверждением развиваемого положения. Хотя, как указывалось выше, развитие авторского самосознания в современных носителях фольклора не может быть точным повторением процесса, приведшего в свое время к возникновению сознательного литературного авторства и личной поэзии, мы можем все же наблюдать в этих носителях действие тенденций, аналогичных тем, которые в свое время определили процесс становления литературы.

19. См. работу М. К. Азадовский. Ленские причитания. Чита, 1922. См. также статью В. И. Чичерова об авторском начале в фольклоре (Советская Этнография. 1946, 2), где, между прочим, говорится: «Жанры фольклора, не выработавшие традиционной сюжетики, дают явное преобладание индивидуального авторского начала. В таких жанрах, как причеть, сюжет произведения рождается вне прямой связи с уже существующими сю жетными схемами, а выдвигается свершившимся событием. Он традиционен только по мотивам и образам, которые волей создателя произведения переосмысляются, включенные в повествование. Об этом убедительно свидетельствует творчество Ирины Федосовой и др. Характерной чертой здесь является импровизация, обуславливающая постоянную подвижность текста» (стр. 39).

Характерная для поэзии скальдов гипертрофия формы не обозначала отрыва от действительности. Напротив, поэзия скальдов была для современников чем-то более серьезным и актуальным, чем могла когда-либо быть поэзия впоследствии. Функция поэзии скальдов была существенно отлична от функции литературы в собственном смысле слова. С одной стороны, ей верили, как никогда не верили поэзии в позднейшие эпохи, поскольку, в силу неполноценности авторства, она не могла содержать ничего кроме действительных фактов, а вымысел в ней был бы равносилен просто лжи, на которую скальд не пошел бы. С другой стороны, в ней были еще очень сильные пережитки магической функции слова, – сильнее, чем в эпической поэзии. Однако пережитки эти были сильны в поэзии скальдов не потому, конечно, что скальдическое творчество вообще архаичнее эпического, но исключительно потому, что скальдические жанры, т. е. жанры наиболее благоприятные для выделения авторского начала, были в то же время жанрами с целевой, практической установкой, т. е. жанрами, в которых магическая функция слова должна была неизбежно всего больше давать себя знать.

Но поэтому же поэзия скальдов впоследствии не только потеряла свою актуальность, которую она неизбежно должна была потерять, когда потеряли актуальность сообщаемые в ней факты, но и перестала ощущаться как поэзия, став исключительно материалом для лингвистических и текстологических исследований. Попытки «реабилитировать» поэзию скальдов, сделать ее приемлемой для современного вкуса, предпринимавшиеся Генцмером и некоторыми другими переводчиками, не имели успеха. Поэзия скальдов не поддается переосмыслению современным сознанием. Гипертрофия формы сыграла свою роль как трамплин, посредством которого авторство добилось признания в поэзии. Но по мере того, как авторство получало признание и в области содержания, т. е. по мере того как возникала литература в собственном смысле слова, «граничная литература» теряла свой смысл. Трамплин оказался отброшенным.