Происхождение всех вещей

Уоллес не договорил, видимо опасаясь показаться невежливым. И Альме не хотелось, чтобы он решил, будто нагрубил пожилой даме. Но ей также не хотелось, чтобы он решил, будто она свихнувшаяся старуха, имеющая на него какие-то неподобающие виды. Поэтому что ей оставалось делать?

Она рассказала ему все.

* * *

Когда Альма наконец договорила, он долгое время молчал, а потом произнес:

— Ваш трактат все еще у вас?

— Разумеется, он в моем кабинете.

— Могу я его прочесть?

Медленно, не говоря больше ни слова, они вышли через задние ворота «Хортуса» и направились к кабинету Альмы. Она отперла дверь, тяжело дыша, поднялась по лестнице и пригласила мистера Уоллеса войти и расположиться за столом. Из-под дивана в углу достала маленький пыльный кожаный портфель, который выглядел таким потертым, будто несколько раз обогнул земной шар — впрочем, так оно и было. Альма открыла его. В портфеле лежала всего одна вещь — сорокастраничный документ, написанный от руки и бережно завернутый в фланель, как спеленутое дитя.

Альма отнесла его Уоллесу и устроилась на диване, пока он читал. Это отняло время. Должно быть, она задремала, что часто случалось с ней в последнее время, причем в самый неподходящий момент, потому что проснулась уже некоторое время спустя, вздрогнув от звука его голоса.

— И когда, вы говорите, вы это написали, мисс Уиттакер?

Она протерла глаза.

— Дата стоит на обороте, — проговорила она. — Впоследствии я кое-что туда добавляла, идеи и прочее, и эти более новые документы хранятся где-то здесь, в кабинете. Но то, что вы держите в руках, оригинал, написанный в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году.

Уоллес обдумал услышанное.

— Значит, Дарвин все же был первым, — промолвил он наконец.

— О да, безусловно, — согласилась Альма. — Разумеется. Мистер Дарвин, насколько мне известно, был первым, и его труд самый исчерпывающий из всех. В этом я никогда не сомневалась. Поймите, мистер Уоллес, я вовсе не претендую…

— Но вам идея пришла раньше, чем мне, — заметил Уоллес. — Дарвин опередил нас обоих, это так, но вы догадались четырьмя годами раньше меня.

— Что ж… — замялась Альма, — я вовсе не это хотела сказать.

— Но мисс Уиттакер, — промолвил Уоллес, и голос его заискрился волнением, — это же значит, что нас было трое!

На секунду Альма не смогла даже дышать.

На мгновение она перенеслась домой, в «Белые акры», в ясный солнечный день в 1819 году — в тот самый день, когда они с Пруденс впервые встретили Ретту Сноу. Они были так молоды, и небо было голубым, а жизнь пока еще не причинила никому из них ужасной боли. Ретта тогда сказала, взглянув на Альму своими сияющими, живыми глазами: «Так значит, теперь нас трое! Какая удача!»

Какую песенку Ретта тогда про них сочинила?

Мы скрипка, вилка и ложка, Танцуем с луной в окошке. Мечтаешь у нас украсть поцелуй? Тогда поспеши и с нами станцуй!

Когда она сразу не ответила, Уоллес подошел и сел с ней рядом.

— Мисс Уиттакер, — почти шепотом проговорил он. — Вы понимаете? Нас было трое!

— Да, мистер Уоллес. Кажется, это так.

— Какое невероятное совпадение.

— Мне тоже так всегда казалось.

Уоллес некоторое время смотрел в одну точку, не в силах вымолвить ни слова.

Наконец он спросил:

— Кому еще об этом известно? Кто может за вас поручиться?

— Только мой дядя Дис.

— И где же ваш дядя Дис?

— Он умер, знаете ли, — сказала Альма и невольно рассмеялась. Дис бы хотел, чтобы она ответила именно так. О, как же ей не хватало этого крепкого старого голландца! Как бы ему понравился этот момент!

— Почему вы так и не опубликовали свою работу? — спросил Уоллес.

— Потому что она была недостаточно хороша.

— Чепуха! В ней есть все. Вся теория как на ладони. И безусловно, она лучше проработана, чем то абсурдное письмо, которое я в лихорадке написал Дарвину в пятьдесят восьмом. Нам стоит опубликовать ее сейчас.

— Нет. — Альма была непреклонна. — Публиковать ее нет нужды. Честно, мне самой это не нужно. Мне достаточно того, что вы только что сказали, — что нас было трое. Мне этого достаточно. Вы только что осчастливили старуху.

— Но мы могли бы опубликовать работу вместе, — упорствовал Уоллес. — Я бы представил ее от вашего имени…

Альма накрыла его руку своей ладонью.

— Нет, — твердо проговорила она. — Прошу, поверьте мне. В этом нет необходимости.

Некоторое время они сидели в молчании.

— Могу я тогда хотя бы спросить, почему вы решили не публиковать работу в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году? — промолвил наконец Уоллес, нарушив тишину.

— Я не опубликовала ее, потому что мне казалось, что в теории кое-чего не хватает. И знаете, мистер Уоллес, я до сих пор считаю, что в ней кое-чего не хватает.

— И чего же именно?

— Убедительного обоснования человеческого альтруизма и самопожертвования, — сказала старая женщина.

Альма не знала, стоит ли пускаться в более пространные рассуждения. Сомневалась, хватит ли у нее энергии, чтобы снова окунуться в анализ этой огромной проблемы и всех ее аспектов — чтобы поведать ему о своей сестре Пруденс и сиротках; о женщинах, спасающих младенцев из каналов, и мужчинах, бросающихся в огонь, чтобы спасти жизнь незнакомым людям; о голодающих узниках, которые делились последними крохами пищи с другими голодающими узниками, и о миссионерах, которые прощали распутников, и о медсестрах, заботившихся об умалишенных, и о людях, любивших собак, которых никто больше не любил, и обо всем, что лежало за пределами понимания.

Но оказалось, вдаваться в подробности не было нужды. Уоллес, кажется, понял ее сразу.

— У меня были такие же сомнения, — призналсся он.

— Я знаю, что они были у вас, — кивнула Альма, — но мне всегда было интересно — были ли они у Дарвина?

— Не думаю, — сказал Уоллес. Но потом замолчал, обдумывая свой ответ. — Хотя не стоит говорить с такой уверенностью. Это неуважительно по отношению к нему, и ему бы не понравилось, что я высказываюсь от его имени. Он был так осторожен, знаете, и никогда не делал никаких предположений, прежде чем не был в них полностью уверен. И этим он от меня отличался.