Происхождение всех вещей

Альма подумала: умер отец.

И положила руку на сердце. Нет, умоляю. Только не мой папа.

Ханнеке добежала до ее двери и теперь стояла на пороге, широко раскрыв глаза и пытаясь отдышаться. Задыхаясь, домоправительница сглотнула и выпалила:

— Je moeder is dood. (Твоя мать умерла.)

* * *

Слуги отнесли Беатрикс в ее спальню и положили поперек кровати. Альме было почти страшно войти — бывать в материнской спальне ей разрешали редко. Она видела, что лицо матери посерело. На лбу вздувалась шишка, губа была рассечена и испачкана кровью. Кожа была холодной. Вокруг постели сгрудились слуги. Одна из горничных поднесла к носу Беатрикс зеркальце, пытаясь уловить хотя бы слабое дыхание.

— Где отец? — спросила Альма.

— Еще спит, — отвечала служанка.

— Не будите, — повелела Альма. — Ханнеке, распусти ей корсет.

Беатрикс всегда туго шнуровалась — ее корсет был благочестиво, надежно, удушающе затянут. Слуги перевернули тело на бок, и Ханнеке ослабила шнуры. Но Беатрикс так и не задышала.

Альма повернулась к одному из младших слуг — мальчишке, который, судя по всему, умел быстро бегать.

— Принеси мне sal volatile, — велела она.

Мальчик непонимающе уставился на нее.

Альма поняла, что в спешке и волнении только что обратилась к ребенку на латыни. И исправилась:

— Принеси карбонат аммония.

И снова мальчишка заморгал. Альма развернулась и оглядела собравшихся в спальне. Вокруг были лишь растерянные лица. Никто не знал, о чем она говорит. Надо было сказать по-другому. Она поискала слова. И попробовала снова.

— Нашатырный спирт принесите, — проговорила она.

Но нет, и этот термин оказался незнакомым — по крайней мере, его не знал никто из присутствующих. Нашатырный спирт был архаичным выражением — только ученый его бы понял. Она зажмурилась и стала вспоминать самое популярное название нужного средства. Как же его называют обычные люди? Плиний Старший называл его Hammoniacus sal; его часто использовали алхимики тринадцатого века. Но в этой ситуации отсылка к Плинию не поможет; алхимики тринадцатого века не сослужат службу никому в этой комнате. Альма прокляла свой мозг — свалку мертвых языков и бесполезных сведений. Она теряла драгоценное время.

Наконец она вспомнила. Открыла глаза и выкрикнула приказ, и на этот раз сработало.

— Нюхательные соли! — воскликнула она. — Иди! Найди их! И принеси мне!

Соли быстро нашли и принесли. Альма дольше вспоминала их название, чем их искали.

Она поднесла соли к носу матери. Беатрикс вздохнула с громким, влажным, дребезжащим хрипом. Окружившие ее горничные и слуги потрясенно ахнули и запричитали, а одна женщина вскрикнула:

— Хвала Господу!

Итак, Беатрикс не умерла, но не приходила в себя еще неделю. Альма и Пруденс по очереди сидели с ней, присматривая за ней и днями и ночами. В первую ночь Беатрикс во сне вырвало, и Альма ее вымыла. Она же вытирала мочу и зловонные испражнения.

Никогда раньше Альма не видела тела матери, не считая лица, шеи и рук. Но, омывая безжизненную фигуру на кровати, она увидела, что груди матери были обезображены — внутри каждой застыли твердые комки. Опухоли. Большие. Одна превратилась в язву и из нее текла черная жижа. Увидев это, Альма почувствовала, что и сама готова свалиться с лестницы. В голове возникло слово из древнегреческого: Karkinos. Краб. Рак. Должно быть, Беатрикс болела уже давно. Мучилась месяцами, а то и годами. Но ни разу не пожаловалась. В те дни, когда мучения становились невыносимыми, она лишь просила разрешения пораньше встать из-за стола и утешала себя тем, что у нее просто кружится голова.

Ханнеке де Гроот в ту неделю вовсе не спала, она и днем и ночью бегала с компрессами и бульонами. Оборачивала голову Беатрикс свежей влажной тканью, смазывала язвы на груди, приносила девочкам хлеб с маслом и пыталась влить жидкость в потрескавшиеся губы Беатрикс. К стыду Альмы, ее порой охватывало нетерпение рядом с матерью, однако Ханнеке исправно выполняла все обязанности по уходу за своей госпожой. Беатрикс и Ханнеке были вместе всю жизнь. Они выросли бок о бок в ботаническом саду Амстердама. Вместе приплыли из Голландии на корабле. Обе оставили семьи, чтобы уплыть в Филадельфию и никогда больше не увидеться с родителями, братьями и сестрами. Ханнеке иногда плакала над постелью хозяйки и молилась по-голландски. Альма не плакала и не молилась. Пруденс тоже — по крайней мере, никто этого не видел.

Генри вламывался в спальню в любое время дня и ночи, растрепанный и беспокойный. Помощи от него никакой не было. Им было гораздо проще, когда его не было рядом. Он сидел с женой всего несколько секунд, после чего кричал: «Ох, это невыносимо!» — и выходил, изрыгая проклятия. Он совсем распустился, но у Альмы не было на него времени. Она смотрела, как мать увядает под тонкими фламандскими простынями. Это была уже не грозная Беатрикс ван Девендер Уиттакер, а жалкий неодушевленный предмет, источающий адскую вонь и печально угасающий. Через пять дней у Беатрикс прекратилось мочеотделение. Ее живот раздулся, затвердел и погорячел. Ей осталось недолго.

Пришел врач, присланный фармацевтом Джеймсом Гэрриком, но Альма отослала его. Мать ее никогда врачам не доверяла, и какой будет прок, если сейчас он пустит ей кровь и поставит банки? Вместо этого Альма отправила мистеру Гэррику записку с просьбой приготовить для нее настойку жидкого опия, которую можно было бы капать матери в рот по чуть-чуть каждый час.

В седьмую ночь Альма крепко спала в своей постели, когда Пруденс, дежурившая у постели Беатрикс, вошла и разбудила ее, легко коснувшись плеча.

— Она заговорила, — сказала Пруденс.

Альма встряхнула головой, пытаясь понять, где она. Заморгала, глядя на пламя свечи в руках Пруденс. Кто заговорил? Ей снились лошадиные копыта и крылатые звери. Она снова встряхнула головой, поняла, где она, и все вспомнила.

— Что она сказала? — спросила Альма.

— Попросила меня уйти, — ответила Пруденс ничего не выражающим голосом. — И позвала тебя.

Альма накинула на плечи шаль.

— Иди спать, — сказала она Пруденс, взяла свечу и пошла в комнату матери.

Глаза Беатрикс были открыты. Один глаз налился кровью, по всей вероятности, после ушиба. Он не двигался. Другой глаз скользнул по лицу Альмы.

— Мама, — проговорила Альма и огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно было напоить Беатрикс.

На прикроватном столике стояла чашка холодного чая, недопитая Пруденс. Но Беатрикс не стала бы пить окаянный английский чай даже на смертном одре. Однако больше ничего не было. Альма поднесла чашку к сухим губам матери. Беатрикс сделала глоток и, как и стоило ожидать, нахмурилась.

— Я принесу тебе кофе, — извинилась Альма.

Беатрикс едва заметно качнула головой.

— Что тебе принести? — спросила Альма.

Она не отвечала.

— Привести Ханнеке?

Кажется, Беатрикс ее не слышала, и Альма повторила вопрос — на этот раз по-голландски:

— Wilt u Hanneke?

Беатрикс прикрыла глаза.

— Wilt u Henry?

Ответа не последовало.

Альма взяла мать за руку, которая была маленькой и холодной. Раньше они никогда не держались за руки. Она подождала. Беатрикс не открывала глаза. Альма почти уже задремала, когда ее мать заговорила, причем по-английски: