Происхождение всех вещей
Шрифт:
— С твоего позволения…
Она хотела надеть новую ночную рубашку, но ей не хотелось раздеваться перед ним. Она взяла рубашку и уединилась в маленькой ванной комнате, в которую вела дверь из угла спальни: ее обустроили в 1830-х годах, установив там ванну и краны с холодной водой. Там женщина разделась и надела рубашку. Она не знала, оставить ли волосы заколотыми или распустить. Распущенными они не всегда выглядели красиво, но спать в шпильках и заколках было неудобно. Она заколебалась, но потом решила все же не распускать.
Когда она вернулась в спальню, то увидела, что Амброуз тоже переоделся в ночное платье — это была простая рубашка из льна, доходившая ему до лодыжек. Свою одежду он аккуратно свернул и положил на стул. Он стоял напротив нее с другого
Альма повернулась на бок, и Амброуз тоже; теперь они лежали лицом друг к другу.
— Сокровище души моей, — проговорил он, взял ее руку, поднес к губам и поцеловал — чуть выше костяшек, как делал каждый вечер на протяжении всего последнего месяца со дня их помолвки. — Ты подарила мне такой покой.
— Амброуз, — проговорила она, наслаждаясь звуками его имени и любуясь его лицом.
— Именно во сне нам чаще всего выдается возможность узреть силу духа, — сказал он. — Наши души будут общаться на близком расстоянии. Именно здесь, в ночной тишине, мы наконец освободимся от времени и пространства, законов природы и физики. В наших снах мы будем вместе путешествовать по миру, как захотим. Мы будем говорить с мертвыми, превращаться в животных и предметы, перемещаться во времени. Мы освободимся от интеллекта и сбросим оковы с наших душ.
— Спасибо, — невпопад ответила Альма.
Она не знала, что еще сказать в ответ на столь неожиданную речь. Может, таким образом он ее обхаживает? У них в Бостоне так принято?
Альма волновалась, что у нее несвежее дыхание. Его дыхание было свежим. Ей захотелось, чтобы он погасил лампу. Тут же, словно прочитав ее мысли, он повернулся и погасил фитиль. В темноте стало лучше, спокойнее. Она захотела подплыть к нему. Потом почувствовала, как он снова взял ее руку и поднес ее к губам.
— Спокойной ночи, жена моя, — проговорил он.
Он не выпустил ее руку. И через несколько секунд — она поняла по его дыханию — заснул.
Из всех вариантов того, что могло произойти в ее первую брачную ночь, из всего, что она представляла, на что надеялась и чего боялась, этот сценарий ни разу не пришел ей в голову. Она рисовала в своем воображении что угодно, но только не целомудренный сон.
Амброуз так и продолжал спать беспробудным и мирным сном, легко и доверчиво зажав в своей ладони ее руку, но Альма лежала в растущей тишине с широко раскрытыми во тьме глазами. В ее душу прокралось недоумение — вязкое, холодящее чувство. Она начала искать все возможные объяснения этому странному происшествию, перебирая в уме одну интерпретацию за другой, как принято в науке, если эксперимент пошел совсем не так, как ожидалось.
Возможно, он еще проснется и они снова примутся — точнее, просто возьмутся — за супружеские игры? Или ему не понравилась ее рубашка? Может, Альма показалась ему слишком скромной? Или, наоборот, слишком готовой ко всему? Или ему нужна только та девушка, которая умерла? И он думает лишь о своей давно потерянной возлюбленной из Фрамингема? Или просто перенервничал? А может, он неспособен выполнять супружеские обязанности? Однако все эти домыслы казались бессмысленными, в особенности последний. Альма была достаточно сведуща в таких делах и знала, что неспособность вступать в половые сношения для мужчины является самым великим на свете стыдом, но Амброуз совсем не выглядел пристыженным. И он даже не пытался вступить с ней в сношение. Напротив, он спал сладко, как только может спать человек. Он спал, как богатый горожанин в роскошной гостинице. Как король после охоты на кабана и рыцарского турнира.
Как мусульманский принц после утех с дюжиной миловидных наложниц. Как дитя под деревом.А вот Альма не спала. Ночь была душной, и ей было неудобно так долго лежать на боку, а руку убрать она боялась. Шпильки и заколки в волосах вонзались в кожу. Плечо под весом тела онемело. Через некоторое время она все же высвободила руку и перевернулась на спину, но это было бесполезно: в эту ночь выспаться ей было не суждено. Она лежала одеревенев, широко раскрыв глаза; подмышки ее вспотели, а ум безуспешно подыскивал утешительное объяснение столь неожиданному и неблагоприятному повороту событий. Но объяснения она найти не могла, и утешения тоже.
На рассвете запели все птицы на Земле, пребывая в беззаботном неведении о ее беде. С первыми лучами солнца Альма позволила себе ощутить искру надежды и подумать, что, возможно, муж ее пробудится с рассветом и обнимет ее. Возможно, интимность, которой полагается совершаться между супругами, возникнет у них при дневном свете.
И Амброуз действительно проснулся, но не обнял ее. Он пробудился в одно мгновение, выспавшийся и довольный.
— Что за сны! — воскликнул он и, томно потягиваясь, вытянул руки над головой. — Давно мне не снились такие сны. Что за чудо — делиться энергией наших существ. Спасибо тебе, Альма! Что за день меня ждет! Ты тоже видела прекрасные сны?
Никаких снов Альма, само собой, не видела. Всю ночь она пролежала, не сомкнув глаз, чувствуя себя так, будто ее похоронили заживо. Но тем не менее она кивнула. Она не знала, как еще реагировать.
— Ты должна пообещать мне, — сказал Амброуз, — что когда мы умрем — и неважно, кто из нас умрет первым, — то станем посылать друг другу такие же вибрации через черту, отделяющую мертвых от живых.
И снова она тупо кивнула. Это было проще, чем попытаться поговорить с ним.
В оцепенелом молчании Альма смотрела, как муж ее встал и умылся из таза. Он взял со стула свою одежду и вежливо попросил разрешения удалиться в ванную комнату, откуда вернулся уже одетым, в бодром расположении духа. Что крылось за этой ласковой улыбкой? Альма не могла разглядеть ничего, лишь еще больше нежности. В нем не было ничего дурного. Он выглядел в точности как в тот день, когда она впервые его увидела, — милым, бодрым, полным энтузиазма двадцатилетним юношей.
Какая же она дура.
— Оставлю тебя в одиночестве, — сказал он, — и буду ждать тебя за завтраком. Что за день нас ждет!
Все тело Альмы болело и ныло от неудобства, смятения и тревоги. Окутанная ужасным облаком оцепенения и отчаяния, она медленно, как калека, поднялась с кровати и оделась. Взглянула в зеркало. За одну ночь она постарела на десять лет.
Когда Альма спустилась, Генри тоже сидел за столом. Они с Амброузом вели беспечную беседу. Ханнеке принесла Альме чайник свежезаваренного чая и бросила на нее пронзительный взгляд — такой, какого удостаиваются все женщины утром после брачной ночи. Но Альма отвела глаза. Она старалась, чтобы лицо ее не выглядело расстроенным или мрачным, однако ей не хватало моральных сил, и она знала, что глаза ее опухли. Внутри нее все словно поросло гнилью и плесенью. Мужчины, кажется, ничего не замечали. Генри рассказывал историю, которую Альма слышала уже раз десять: о ночи, когда в грязной таверне в Перу ему пришлось делить койку с напыщенным французиком, у которого был сильнейший французский акцент, но вместе с тем он неустанно повторял, что ни разу не француз.
— Чертов идиот все твердил: «Йа англиский!» А я ему: «Да никакой ты не английский, придурок, француз ты! Ты сам хоть слышишь свой треклятый акцент?» Но нет, чертов идиот продолжает: «Йа англиский!» Наконец я ему говорю: «Хорошо, скажи, как это возможно, что ты англичанин?» А он отвечает: «Да потому что у меня англиский жена!»
Амброуз все смеялся и смеялся. Альма уставилась на него, как на образец флоры.
— Если так рассуждать, — заключил Генри, — то я, к чертям собачьим, голландец!