Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

На другое утро я снова встретил ее в метро. Но она не подошла ко мне. Вошла следом в вагон, стояла в отдалении и не смотрела в мою сторону. Вышла, не доезжая до конца одну остановку.

Она ждала меня в метро каждое утро, но ко мне не подходила, ехала в одном вагоне, не произнося ни слова. Она злила меня, я ста­рался выходить из дома раньше обычного, потом еще раньше, затем намного раньше — и все равно она неизменно поджидала меня у эс­калатора. Я задерживался, стал позже выходить — она ждала.

Дома по вечерам или в выходные дни раздавались таинственные телефонные звонки: кто бы ни поднимал трубку, я или Алла Дмитри­евна, трубка молчала, только шумело пространство, бегущее по прово­дам, тихий гул вселенной.

— Да? Да? Слушаю. Вас не слышно. Перезвоните,— говорили мы в трубку, а трубка молчала, и в этом молчании пространства было что-то жуткое, знобкое...

Однажды утром я подошел к окну, откинул штору и замер: шел снег. В тот год осень затянулась надолго, люди и земля измучились в ожидании зимы, а ее все не было. Деревья давно спали, стояли, воздев худые, беззащитные ветки, дожди стегали их, но почерневшие стволы не впитывали влагу, вода стекала вниз, лужи расползались по асфаль­ту. Бывшие осенние листья превратились в склизкий мусор и гнили в скверах, не дождавшись погребения. На стенах домов, пропитавшихся влагой, плыла краска. Жалкие, мокрые голуби сидели на ржавеющих балконных перилах.

Зима не приходила. Дожди сменились бесснежными заморозками, ветер выдул лужи, асфальт стал сухим, голым, дворники зачем-то по­сыпали его песком, и песочшя пыль летала в воздухе, оседая на губах. Оттого, что зимы не было, а стояла осень не осень, мороз не мороз, что все изнылись в ожидании обновления земли и болели многими болез­нями, было неуютно, тревожно, неприкаянно. Потому-то, наверно, ко­гда я увидел в окне первый снег, покрывший и улицы, и деревья, и крыши, всю землю со всем ее содержимым, я замер от ощущения но­вой жизни. Зима рождалась мучительно и вот наконец родилась такой прекрасной. Из мертвой, гниющей осени земля перевоплощалась на моих глазах, одеваясь в новые, веселые одежды. Снег, крупный и пу­шистый, театральный, неправдоподобный, падал и падал на счастли­вые деревья, прикрывая их усталую наготу, на молодых собак, еще не видавших снега, испуганно жмущихся к ногам хозяев, на детей, пры­гающих под снегом, как под первым весенним дождем. Земля перево­площалась торжественно и празднично.

Мы с Аллой Дмитриевной никак не могли загнать Платона в дет­ский сад: он бегал по двору, ловил открытым ртом летящие снежинки, вопил пронзительным голосом, и мы, смеясь, гонялись за ним в востор­ге от этой игры.

А потом шли к метро по мягкому белому асфальту, на котором прохожие не оставляли следов—так густо и стремительно падал снег, всех одевая в белые одежды. Я глянул на Аллу Дмитриевну и поразил­ся внезапной перемене во всем ее облике: она была молода, вдохновен­на лицом, шла как в белой новобрачной фате.

— Любовь моя, ты прекрасна! — сказал я.

Она даже испуганно отшатнулась, поразившись моей высокопар­ности. Давным-давно мы не баловали друг друга такими признаниями, в естественной жизни эти слова стали для нас, увы, столь неестест­венными, что казались уже неправдой... Оба мы научились правду счи­тать неправдой, а неправду правдой и порой сами верили в собствен­ный обман. Мою искренность она приняла за лукавство и даже уви­дела в ней некую корысть.

— Ты хочешь меня о чем-то попросить? — сказала она.— Ну да­вай, старый льстец.

— О господи! — воскликнул я, смеясь.— Честное слово, ты пре­лестна.

Она тоже засмеялась, погрозила мне пальцем, польщенная, увиде­ла свой троллейбус и помчалась к остановке, но замечала ли она, что и бежала сейчас по-новому, легко, молодо, изящно, юная невеста в бе­лой свадебной фате...

Совсем будто бы недавно мы шли с нею по Пушкинской улице, увидели вывеску «Отдел записи актов гражданского состояния», за­шли з этот отдел и вышли оттуда через десять минут с бумажкой, в которой было написано, что мы отныне законные муж и жена... Ни­когда она не ходила под белой фатой, моя супруга, легко бегущая сей­час к троллейбусу по молодому снегу.

Что я здесь написал? Прочтя это, можно подумать, что я и Алла Дмитриевна счастливейшая пара, что семейная наша жизнь была без­облачной, радостной — прожили люди душа в душу более тридцати лет. Нет, не так это, теперь-то, глядя на себя со стороны, я знаю, что это не так, что тридцать с лишним лет прожили рядом чужие люди. Мы притерлись, но давным-давно не любим друг друга, да и любили ли когда-нибудь?

Что такое любовь? Не знаю. У нас с Аллой Дмитриевной это куп­ля-продажа. Что мы продавали, что покупали? Чувства. Другого иму­щества у нас не было. А любовь? Что в самом деле это такое? Я всю жизнь гнался за этим призраком — знал страсть, знал ненависть, знал привязанность, нежность, знал и порыв жертвенности, но не любовь... Быть может, любовь сейчас живет во мне, сейчас, когда оглядываюсь я назад, в пустоту своего прошлого, где так много прожито, пережито, сделано, передумано, перечувствовано и где — порою мне кажется — ничего не прожито, не пережито, не сделано и не перечувствовано, где годы прошли в полуправде, в полулюбви, в полуискренности, в полувере. Иногда у меня возникает ощущение, что я живу не своей жиз­нью, что моя жизнь далеко отсюда, где-то в далекой деревне, в теплой от печного духа деревенской избе, в тиши и неторопливости сельской жизни. Я когда-то очень хотел врачевать. Может быть, я фельдшер в этой деревне, исцелитель человеческих недугов. Вечерами в моей теп­лой избе я музицирую на пианино... Я не умею играть на пианино, но всегда хотел научиться, мы с Аллой Дмитриевной купили пианино для дочери, восемь лет она бренчала гаммы и наконец бросила это заня­тие, так и не научившись ничему. Вот и стоит пианино в комнате, за­ставленное вазочками и мещанскими дешевыми фигурками, которые так любит Алла Дмитриевна. Спит пианино глубоким сном, стоит мно­гие годы бесполезной мебелью в ожидании нового ученика: мы началй искать учителя музыки для внука... Нет, право, в той, другой, сельской жизни я непременно умел бы играть и обязательно отдыхал бы вечера­ми, музицируя на пианино. За окном осень, дождь, листья желтые па­дают, сушится мой плащ и мои сапоги возле печки, а я отдыхаю у доб­рого старинного пианино, над которым висит портрет моей матери. Она похоронена здесь же на сельском кладбище, я навещаю дорогую могилу почти каждый день, сижу возле и думаю свою тихую, печаль­ную думу о тщетности жизни... Какая идиллия — изба, печь, пианино, сыновняя преданность! Мать моя похоронена на Ваганьковском кладбище, и получаса не надо ехать на троллейбусе, но я не был у дорогой могилы несколько лет, все суечусь, все занят... Ох, как я занят!..

Алла Дмитриевна, моя стареющая супруга и тоже очень занятая, легко бежала к троллейбусу по молодому снегу, а я спустился в метро.

Там, как обычно, ждала меня Ирина, дочь Аристарха Безденеж­ных. Я увидел ее — и все мои сентиментальные, трогательные воспо­минания и мысли об Алле Дмитриевне рассеялись как дым, сменив­шись раздражением.

— Поздравляю с зимой,— сказала она.

Я не ответил. Она сказала:

— Не надо, не сердитесь, вы же добрый, вам так не идут морщины на лбу...

Подошел поезд, я вошел в вагон, и она вошла. Я сидел, она стояла ко мне спиной, я видел ее и свое отражение в темном оконном стек­ле — там мы смотрели друг на друга, она улыбалась мне.

Как я устал от нее! Она надоела мне, хотя я уже и привыкать стал к ее ежедневному утреннему присутствию возле меня. Меня и разд­ражала ее настойчивость и льстила.

Она вышла со мной на заснеженную, нарядную улицу. Слепила снежок, засмеялась и, отстав на несколько шагов, бросила снежок мне в спину.

— Что за глупости! — сказал я.

— Почему вы сердитесь? Ну почему?

— Я устал, чего вы хотите от меня?

— Ничего не хочу,— сказала она.— Я люблю вас. Разве вы еще не поняли?

— Все я понял! — сказал я, сердясь.— Зачем это? Вы могли бы быть моей дочерью—какая тут любовь. У меня жена, внук, я не тот человек для таких игр. Идите с богом своей дорогой. К тому же, про­стите, вы не героиня моего романа.

— Ну что вы такое говорите! — воскликнула она.— «Жена, внук, не героиня вашего романа». При чем все это? Мне ничего не надо. Я и жену вашу люблю, и внука, потому что они — ваши. Частица вашей жизни. Я знаю, что вы меня не любите. Ну что ж, не любите. Но я-то люблю вас. Ничего мне не надо, только знать, что вы есть, только ви­деть вас иногда... Не более. Конечно, я бы хотела, чтобы вы полюбили меня, но необязательно. Вы любите лес? Реку? Небо, облака, снег? Ну, все, все. И ведь не ждете от них ответной любви, вас возвышает само общение с ними.

— Прекрасно,— сказал я,— замечательно. Вот и любите на здоро­вье дерево, реку, небо... А меня — увольте. Вы же не просите любимое дерево прогуливаться с вами.

Я понимал, что обижаю ее, но говорил нарочно голосом категорич­ным, сухим, чтобы не было у нее никакой надежды. А она смотрела на меня спокойно, чуть усмешливо, будто слова мои не огорчали ее, а, наоборот, радовали. И хотя я был категоричен не столько словами, сколько тоном, я знал и в душе не сомневался, что, если бы она нрави­лась мне, я не отказался бы от ее любви, нет. Права она — ни жена, ни внук, ни возраст, ни дела, ничто не удержало бы меня. Я не безгрешен перед Аллой Дмитриевной, увы, не схимник и еще совсем недавно лю­бил женщину, назначая тайные свидания в чужих квартирах, скрыва­ясь от посторонних глаз. Чего она от меня хочет? Ведь односторонней любви не бывает, односторонняя любовь — это несчастье, человек все­гда ждет взаимности, доброжелательности, ответного огня. К тому же не всякий огонь нам нужен, а только тот, в который ты можешь под­бросить и свое полешко. Иного огня и не надо, хотя бы ты мерз, коче­нел от одиночества. От душевной пустоты никакой костер не согреет тебя. Костер, пылающий в сердце этой девочки, не для меня.