Произведения

Их, этих масок, на нём, пожалуй, уже сотни. Но вот странно: окружающие из этого множества видят каждый — свою. Как в детских "волшебных картинках": из хаоса точек и линий любая пара глаз отыскивает свой собственный сюжет. Оно бы и ничего, и Бог с ним, да эти чужие лица всё неумолимей застят кровное, единственное, Богом данное. И ведь не только внешность. Не за свои достоинства его ценят. За чужие грехи осуждают Бог знает чью жизнь ему ставят в заслугу или в укор. Даже имя, в крестильной купели полученное, всё явственнее отдаляется, привычней и родней становятся имена героев. На встречах со зрителями во всём зале не находится ни одного заинтересовавшегося просто по-человечески: как ты живёшь, что любишь, что — нет, от чего тебе хорошо, от чего — больно, не обрыдло ли таскать на себе эти чужие маски? Да что там зрители — даже домашние давно уже относятся к нему как к комбинации масок и ценят в зависимости от того, насколько эта комбинация удачна и выгодна.

Честно признаться, почему-то ожидал, что хотя бы здесь, в родном-то городе, всё будет по-другому, что хоть тут спадёт наносная шелуха и проклюнется из-под неё настоящее, искреннее, сердечное. Увы! Даже у друзей детства (нашлось несколько) отношение к нему — как к машине по производству сериальных персонажей. Помнится, соклассников он тоже пригласил на сегодняшний банкет. Тем более идти туда не стоит. Терпеть подобное от незнакомых — ещё куда ни шло, но от тех, с кем двойки получал и с уроков сбегал, — вот уж увольте!

Дмитрий Николаевич глянул на часы и понял, что тянуть больше нельзя. Посмотрелся в зеркало, остался доволен: театральная бородка была снята, остальное — вполне терпимо, можно не разгримировываться. Переодеваться тоже не обязательно: относительно современный, в меру потёртый костюм. Чуть посомневавшись, он взял и тросточку своего героя и, как тот, прихрамывая, прошмыгнул отвернувшись мимо дежурной на улицу. Довольно резво, однако не забывая хромать, промахнул первый, опасный квартал, когда его ещё можно было догнать. И только нырнув под арку, вытащил из кармана мобильник — позвонить администратору. Не хватало ещё, чтобы в театре переполошились и, чего доброго, устроили бы его поиски.

— Евсеич, вы там не теряйте меня и не ждите. Я сегодня — по своей личной программе. Да ничего не случилось. Могу я, в конце концов, в родном городе встретить своих друзей! Ну разумеется, и подруг — тоже. Так что всё, давайте там без меня. Объясни популярно массам. Можешь сочинить какую-нибудь романтическую историю вроде школьного романа. Нет, не боюсь. Всё, пока!

За минувший гастрольный месяц это — по сути первое его свидание с родным городом. Не принимать же всерьёз те стадные, что устраивало ему местное начальство. Какое же свидание при этаком-то скопище народу, под стрёкот кинокамер. К тому же возили его по местам парадным, порядком замусоленным, как правило, новоявленным и потому ему не знакомым.

Зато вот эта арка — ему почти родня. Здесь табунились они с дружками, укрываясь от настигшего дождя, и прятались от взрослых с крамольной папироской в рукаве перед сеансом в ближнем кинотеатре. В жерле вон той старинной пушки у входа в музей он, помнится, оставлял свои первые в жизни любовные записки. А как раз на месте нынешнего шикарного ларька "Пепси" обычно стояла тележка мороженщицы. Здесь прокутил он свой первый заработок, угощая девочку из параллельного класса пломбиром в шоколаде. А вот магазина, где он тогда с двумя ещё пацанами разгрузил машину хлеба, — того магазина нет вовсе. На его месте дыбится высотка

Однако напротив, на другой стороне улицы, старые традиции, как видно, блюдут свято. Так же, как тогда, сидят на лавках, притащенных из соседнего сквера, краснорожие мужички и дуют пиво. Только не разливное из кружек, как в его времена, а бутылочное, из горла. Опасливо хоронясь в тени и прикрывая лицо платком, он тоже взял пару флаконов, присел в сторонке, забулькал. Хо-ро-шо! Ах как славно! Вдруг понял, что хочет есть. Встал, пошёл по улице к реке. Вон там, на углу, была закусочная, сердцем чуял — должна бы уцелеть.

Ну вот, угадал. Закусочная — не закусочная, а маленькая какая-то едальня точно есть. Впрочем, кажется, зря обрадовался: закрывает своё заведение продавщица.

— Эй, хозяюшка, погоди-ка запоры задвигать. А я-то как же? С голоду, что ли, помирать?

— Дома поешь. Оно домашнее-то завсегда вкуснее.

— Дом больно далеко. Приезжий я, в командировке.

— В гостинице буфет есть. Или вон в ресторан пойди, недалече тут.

— Не подходит мне: толчея там, больно уж людно.

— А что тебе люди? Прячешься, что ли? Может, в розыске?

— Угадала, почти что так.

— Не просто тебе прятаться, — жалостливо глянула она на его тросточку, — да и ходить, поди, тоже. Ладно, давай заходи. Только чем и покормить-то тебя не знаю. К ночи всё как есть подъели. Разве пельменей сварить?

— Магазинных, что ли? Мне бы чего-нибудь домашнего.

— Да нет, сама лепила. Садись вот, жди. Я уж и печь отключила, и титан. Пожалуй, я с тобой тоже посижу, отдохну малость. Ноги к вечеру прям гудом гудят.

Она села за тот же столик, напротив, заглянула ему в лицо.

— Чо глаза-то такие смурные? Видать, и впрямь что-то стряслось. А обличье твоё мне знакомо. Никак, бывал уж здесь. Я памятливая — кого хоть раз покормила, уж держу в голове. Не хошь — не говори. Я ить не пытаю. Мало ли что.

Он тоже только сейчас разглядел её. Колоритная бабёночка, прямо — от Кустодиева! Ей бы Островского играть. Купчих — тех, в которых под яркими цветастыми платками и улыбчиво-уверенными лицами уже созрела и готова выплеснуться наружу трагедия. "Опять про театр! А ну, отставить!" — осадил он себя и, глянув на огромный узел угольно-чёрных её волос на затылке, спросил:

— Татарка, что ли?

— Да вроде как нет, — не удивилась она вопросу, — хотя кто у нас в Сибири не татарин? А волосы — это у меня от бабки. Она и умирала — уж за восемьдесят перевалило — а грива до колен была. И хоть бы где сединочка одна проглянула, как сажей выкрашена. Ко мне вот тоже седина не пристаёт, всё чернявая, даже от людей неловко: будто и горюшка вовсе не знавала. Я мать-отца-то не помню, а по документам — русская. Да и по имени тоже — Маша.

— А я Митя, — назвался он давным-давно забытым детским своим именем. — Ты, Маша, давай ешь со мной. Я ем немного, хватит нам твоих пельменей. А вдвоём-то жевать веселей.

— Да нет, у меня дома в холодильнике ужин ждёт. Вчера выходной был, наготовила. Кролик тушёный. Соседке из деревни привезли, а она их не ест, говорит: в детстве играла с ними, жалко их — мне принесла. Я её к празднику чем-нибудь отдарю. Да ещё драников— полная чашка. На дворе уж лето, а у меня в подполе картошки ещё полно, вот и извожу.

— Драники? — не поверил он. — С детства не ел. Угости, а!

— Да я живу шибко далёко.

— Где?

— На Пионерке.

— Ой, я же вырос там!