Произведения

"Искать"! А проку-то? Будто на сто раз уже не обрыскал, не обсмотрел, не обнюхал всю округу. Прощупал каждую щербинку в проклятущем заплоте. Бессчётно уж его огладил, словно бабу в постели. Наизусть ведь знаю каждую впадинку, каждый бугорок на нём. Да твердокаменный он, непробиваемый. Ни малой слабины, никакой ущербинки на заскорузлом теле этого динозавра.

Ещё и поддразнивает, гад. В одном месте — вроде как прореха небольшенькая. Не насквозь, правда, — на два только слоя. А последний запечатан толстенной плахой. И для пущего соблазна посерёдке её сучок пучеглазится. Соблазняет: мол, попробуй-ка вырви меня — вот тебе и оконце на волю. Знает, сволочь, что вовек нипочём его не выдрать. Инструментом-то, даже отменным, окаменевшую лиственницу осилишь не вдруг. Тут же и камешка плохонького не сыскать. Чем его, проклятущего, одолеешь? Башкой выколачивать — только лоб расплющишь. Ногами выбивать — обезножишь и без толку. Пальцами эту сволочь не ухватишь: выпуклая чуток совсем, круглая, гладкая, скользкая. Попробуй-ка зацепи, вырви. Как? Чем? Разве что — матом крупнокалиберным. Или же — в бешенстве заплот искусать…

Стоп! Да это же — идея! Искусать-не искусать, а вот выгрызть этот гадский сучок попробовать можно. Зубы-то, слава Богу, не хилые: бывалоче, проволоку перекусывал. Точно — вот они и выручат. Ну, с Богом! Для начала — к месту приладиться.

— Эй ты, окаянный! Не обольщайся: не перед тобой на колени стал. Не дождёшься того, ублюдок. Ты ещё узнаешь меня. Я вспорю тебе брюхо-то твоё поганое. Насквозь тебя прогрызу. Знай: я пошёл на тебя, и меня уже не остановишь!

Да ведь эту сволочь и зубами-то не ухватить. Скользкая, увёртливая тварь. Точно — глаз каменный. Никак не зацепить его за зрачок лукавый — выскальзывает, паскудина. Вот бороздку бы вокруг, ну хоть бы самую чуточную! Да где ж её взять! Где? — Сделать! Языком пробороздить, вот. А что, выцеловывают же паломники вмятины — да ещё какие — на теле своих каменных идолов. Ну и пусть — их тысячи, а я один. Зато — что их рабское идолопоклонство рядом с моей тягой туда, по ту сторону заплота, в настоящую жизнь! Сперва мне хоть взглядом бы вырваться на волю, а потом уж посмотрим, кто кого. Мне ведь нечего терять и ничего-то не жаль: ни сил своих, ни времени, ни даже жизни. Не дам себе ни малейшей поблажки, ни секунды отдыха. Я одолею тебя, чудище ненавистное! Ты подавишься мной. Клянусь волей!

* * *

…сто девятнадцать, сто двадцать, сто двадцать один. Это что же, выходит — четыре месяца позади, что ли? Надо же — за работой-то и время порезвее пошло. До самой ночи всё над сучком этим копошусь. Только вот проку от моего копошения, прямо скажем, пока что — пшик. Да ведь и то: дожди, ветер и солнце столетиями выглаживали, шлифовали-полировали эту плаху одноглазую. Здесь же время окаменевшее напластовано. Что я-то против него? Чего, спрашивается, тщусь тут, зазря пыжусь?..

А ну, отставить! Что за мыслишки вдруг жалконькие? А, да это же он, подлый, мороку на меня напускает. Ишь, глазищем-то своим дьявольским уставился, прямо впился, не отпускает. Старается слабину на меня напустить, заставить отступиться. Ну уж нетушки, гад! Не жди, не выйдет!..

А это ещё что за чудо-юдо? Эх, себе бы вот так! Крылышками пёстренькими жалконькими поморгала и, пожалуйста, — через заплот, на волю. Дура только — назад вернулась. А чего ей? Захотела — сюда, вздумалось — туда. Сама себе указ. Как же так? Я — человек и зажат-замурован со всех сторон, а эта букашка ничтожная, тварь никчемная — и вот… Ишь, издевается: прямо перед глазами морг-морг, мол, вот я — куда хочу, а ты? Да я тебя, тлю скудную, пальцем одним, вот так! И всего-то — слизи капля да трухи крошка. Тьфу, мерзость!..

Ну вот, уже, выходит, спятил. Дело бросил, бабочек ловить принялся. Ему, удаву этому, на потеху. Рано радуешься, подлый! Это я так, шутки ради, поблажил малость. Передохнул да поразмялся на досуге. А вот уж сейчас — берегись! С новыми-то силами вцеплюсь-вопьюсь в тебя намертво. Поглядим, кто кого…

А-айя!!! Бля! С-сука! Ах, так, так, да?! Это ты, подлюга, от злости ощетинился. Всё запугать меня стараешься, остановить. А вот накося, выкуси. Не выйдет! Подумаешь — заноза в языке. Не смертельно. Это даже, если хочешь знать, мне в радость. Значит, шкура твоя твердокаменная поддалась слабенькому моему языку. Слизал-таки полировочку твою классную столетнюю. Добрался, выходит, через панцирь задубелый до тела твоего паскудного.

Ну вот, точно — не зря, не зря старался, язык измозолил, заноз нацеплял. Получилась-таки бороздка вокруг сучка. Еле приметная, правда, а всё же зубам какая-никакая зацепка. Теперь-то уж тебе не увернуться от меня, глаз сатанинский! Т-шш! Не так шустро, чтобы зубы-то не соскальзывали. Вот так. Зажать намертво. А теперь — начали. Потихоньку-полегоньку, прямо-таки нежненько качать, колыхать, баюкать. Но уж — как заводной, неостановимо-неудержимо. Всё тянуть, тянуть, тянуть. Я доканаю тебя, око чёртово! Раскачаю вконец и вырву с корнем! Я распечатаю себе окно на волю!

* * *

…сто восемьдесят, сто восемьдесят один, сто восемьдесят два… Да это уже — полгода! Что, уже? А я всё ещё здесь, беспроглядно замурован, без крохотного просвета в мир! Сколько, сколько мне ещё стоять на коленях, запертым в утробе ненасытного гнусного чудища? Когда же наконец прогрызу его бронированное брюхо и выгляну на волю? Или до скончания жизни вечным маятником буду мотаться здесь, зряшно пыхтеть над чёртовым этим сучком? Точно ведь — лукавый сатанинский глаз. Да разве же отдаст его проклятущий динозавр! Только изматывает, сволочь, мороку наводит, вовсю качается, подлый, в своей глазнице. Кажется, ещё только самую малость качнуть — и выскочит напрочь.

Бывало, прямо дух захватит: ну вот сейчас, сейчас! Распалишься аж до судорог. А он, зверюга подлая, раз — и заклинит. Совсем. Напрочь. Намертво. Будто корни по новой пустил. Таращится как ни в чём не бывало, да ещё и вроде усмехается.

Ну, сколько ещё будешь изгаляться надо мною, гад? Слышишь ты, чудище поганое, всё, точка! Ни дня больше на коленях здесь стоять не буду. Сегодняшний — последний. Вот сейчас, немедля, или вырву с корнем твой вражий глазище, или же расшибу вдребезги себе башку. Об тебя, динозавр поганый, о твой твердокаменный панцирь. В лепешку расшибусь. И никакие дожди не смоют с тебя мою кровь.

Хватит нянькаться с тобой, качать-баюкать. Пришла пора. Ну берегись! Я, может, всю жизнь свою готовился к этой вот минуте. Сколько силы скопил — всю сейчас отведаешь. Так, спокойно. Не суетиться. Сосредоточиться. Цель ясна, задача понятна. Вот он, заклятый вражина, прямо передо мной. А его не должно быть! Изничтожить! Сокрушить! Искоренить! Так, сгруппироваться. Как перед прыжком с трамплина. Каждую жилочку предельно напрячь. Приготовиться. Вдохнуть поглубже. И — а-ааахх!!!

Ага, гад! Хрястнули косточки?! Умылся кровью?! Погоди, или это что — моя, что ли, кровь? А, зубы! Ну да, вот же они, рядом с вырванным сучком. Тьпф-фу ты, ещё один. Ну и чёрт с ними, с зубами. Зато! Зато! Вот оно! Во-от!!! Есть окно в мир! Долгожданное, заветное. Лучик в кромешной тьме. Просвет в непролазных дебрях. Спасительный родник в жгучей пустыне. Это — Воля! Теперь она доступна! По капле, по глоточку, а всё же доступна. Её и столько — спасение. Лишь бы не потерять её из виду. Только бы не отвыкнуть от неё. Не притерпеться бы к неволе, не смириться. Ну вот, вот оно, долгожданное! Что снилось, о чём бредилось. Струйка воли. Припасть. И — пить, пить, пить. Вдыхать. Впитывать. Жадно, ненасытно, неостановимо…

Э-эй, дорвался! Давай-ка не так резво. С отвычки-то не ослепнуть бы, не захлебнуться. Не упустить из груди сердце — ишь, как оно там скачет, того и гляди — выпрыгнет. Ну вот, сразу и опьянел. Не замечал как-то раньше, что воля такая хмельная. Вмиг голову-то вскружило. И тело сделалось невесомым, летучим. Выпорхнуло-таки сердце и воспарило, ликуя.

А глаза всё же слегка опалило. Уж таким простором полыхнуло разом, такой беспредельностью — словно весь свет, какой только есть, прямо в зрачки сфокусировало. Залпа такого они с отвычки-то не сдюжили, осовели. Мир вокруг потерял строгие очертания, задышал туманом, стал зыбким. Заколыхался хмельно и поплыл, поплыл…