Произведения

Я видела, что Витёк раскрывает рот, чтоб что-то "выдать", и заранее пожалела заведующую. Её, как, впрочем, и нас тоже, спасла тётя Фрося.

— Давайте-ка, ребятки, я вас по садику-то повожу. Поглядим, вспомните вы что тут или уж всё забыли подчистую.

Мы обрадовано поднялись, преувеличенно любезно стали благодарить Валентину Николаевну и прощаться с ней. И вышло так, что мы оставили юную заведующую в её кабинете, а на экскурсию по детсаду отправились только с тётей Фросей. Она показала нам всё: сверкающую белизной спальню, игровую комнату, набитую такими игрушками, которые нам тогда и не снились, весёленькую столовую с расписными стенами и даже уборную, где горшки сменились соответствующей сантехникой. Заглянули в комнату для занятий. И наконец уселись кружком на маленьких стульчиках в музыкальном зале.

Странно, что эта средних размеров комната казалась когда-то необъятной и загадочной. Таинственность придавал ей огромный, теперь уже пожухлый, а тогда ослепительно-блестящий чёрный рояль. Много, ах как много чудесных мгновений подарил нам музыкальный зал! Здесь становились мы по очереди артистами и зрителями, пожинали первые в своей жизни аплодисменты и аплодировали сами. Здесь мы впервые ощутили непередаваемую сладость хорового пения. Здесь нас поставили парами и мы познали волшебные чары вальса. Здесь впервые — да и вообще единственный раз в жизни — оказалась я в роли "примы". В старшей уже группе на первомайском утреннике пели мы популярную тогда песню "Есть на севере хороший городок". И на словах "Письмоносец к ней в окошко постучит, письмецо моё заветное вручит" я выскакивала в круг с настоящей почтальонской сумкой через плечо, размахивая большим голубым треугольником. Эх, с каким жаром подхватывали все следующие за этим строки:

Принимай-ка весточку с дальней стороны,

С поля битвы жаркого, с мировой войны!

Как рано познали мы истинное значение этих слов! Как умели тогда ждать писем и радоваться им!

— А помните ту ёлку? — спросил Петенька.

И хотя ёлки у нас бывали каждыйгод, все мы сразу вспомнили именно ту. Была она необычайно пушиста и пахуча, вершиной норовила пробить потолок, и игрушек на ней было несметное количество. Но дело не в этом. Было в том новогоднем празднике нечто совсем особенное. Теперь я знаю: то была последняя военная ёлка. Все это понимали, знали наверняка, что наступающий год станет победным, и настроение оттого было у всех вдвойне праздничным.

Наша воспитательница Анастасия Фёдоровна, и без того неугомонная и неудержимо бегучая, тут просто летала на крыльях. Не умея делать что-нибудь иначе, чем "изумительно" и "великолепно" (это её любимые словечки), здесь превзошла самоё себя. Напридумывала всего столько, что измучила нас, наших родителей, всех воспитателей и нянечек. Во дворе из снега, политого водой, соорудили настоящее сказочное звериное царство. Окна в зале расписали зубным порошком. Всюду развесили склеенные из бумаги ажурные разноцветные гирлянды.

И всё же это было не основное. Главное нас ждало у ёлки. Что это был за праздник! Непостижимым образом все мы — абсолютно все! — оказались в карнавальных костюмах. У меня до сих пор хранится обломанная фотокарточка, на которой под ёлкой сидят три вислоухих зайца. Один из них смотрит на меня моими собственными глазами. Сколько в тот раз было хороводов, танцев, сказочных сценок! В Снегурочке мы сразу узнали нашу Анастасию Фёдоровну. Была она в расшитом серебром, очень красивом, но каком-то слишком уж широком одеянии и оттого казалась чересчур большой. Но и Дед-мороз был под стать ей — огромный, с настоящей, не приклеенной бородой (мы сразу это определили — нас не проведёшь). А сколько он знал стихов, как веселился вместе с нами, словно был наша ровня. Нет, никогда — ни до, ни после — такого Деда-мороза я не встречала.

Правда, в разгар веселья пополз по залу слух, что это не Дед-мороз вовсе, а переодетая баба-Яга, поскольку у него настоящая костяная нога. И, правда, из-под белого халата порой беззастенчиво выглядывала ещё не потемневшая, новенькая деревяшка и предательски стучала об пол. Но в ответ на тот нелепый слух пошла по кругу весть, что наш Дед-мороз — фронтовик. И тогда зауважали мы его ещё сильнее и обступили теснее. А когда он подбросил одного из нас к потолку, к нему со всех сторон потянулись наши руки. И он, нарушив стройный сценарий утренника, без разговоров брал каждого в охапку и бросал вверх. Мы, сплошь все отвыкшие от отцовских рук, млели и визжали от восторга. А Дед-мороз под конец, вроде слегка ошалев, принялся подбрасывать всех подряд — воспитателей, нянечек, наших мам…

— Настенька тогда, почитай, под ёлкой себе и дочку нашла, — сказала тётя Фрося.

— Как — под ёлкой? Какую дочку? — не поняли мы.

— О, господи, вот истинно дети малые, несмышлёные. Ведь ей же в роддом пора была идти. Неделю лишку проходила. Никому уступить ту ёлку не хотела. "Потерплю", — говорит. И ведь точно, дотерпела. А уж под конец утренника выскочила из зала и шепчет: "Всё, сейчас рожать буду!" А у нас уж коняга запряжённая стояла, мы её мигом домчали. Как только привезли, через полчаса готово — дочка! Ну, мы — назад. Так Гриша от радости ровно ума лишился, чуть не позадушил нас всех.

— Какой Гриша?

— Да муж её, Дед-мороз-то.

— Так это муж её?

— А кто бы ещё на муки-то такие пошёл? Ведь она, верите, изнахратила его с утренником тем. Измучила совсем — всё учила да репетировала. А он только-только на деревяшке своей стоять научился.

Я неотрывно смотрела на рояль. Он притягивал и слегка страшил меня. С ним у меня связаны особые воспоминания. С самого первого дня, как я помню себя здесь, эта махина всегда вот так притягивала и страшила. Я с содроганием ждала всякий раз минуты, когда она раскрывала свой зев, оскаливала сверкающие чёрно-белые зубы и вдруг начинала петь неожиданным для неё мягким и нежным голосом. Наша пианистка Екатерина Михайловна своими длинными сухими пальцами касалась клавиш и исторгала из них звуки, которые сплетались, сливались и рождали музыку.

Я старательно запоминала каждую новую выученную песню и потом часами где-нибудь в уголке, закрыв глаза, воображала рояль и пыталась угадать, куда надо ткнуть пальцем, чтобы получить нужный звук. У меня всегда получалось безотказно. Я мысленно нажимала на какую-нибудь клавишу, и тут же начинала звучать нужная нота. В конце концов я убедила себя, что смогу сыграть всё, что захочу. Необходимо было проверить это на практике. Однако сделать это было совсем непросто. В музыкальный зал мы входили строем и так же строем, под марш выходили. Кроме маленьких стульчиков у стен да рояля в зале ничего не было.

И всё же я решилась. Однажды в конце музыкального занятия, когда нам велено было строиться, чтобы идти к себе в группу, я, воспользовавшись мгновенной суматохой, нырнула под рояль, пролезла под его необъятным брюхом, забилась в угол, к которому рояль подходил неплотно, и замерла, обняв его толстую чёрную холодную ногу. Все ушли. Екатерина Михайловна опустила крышку, встала и тоже вышла. Я услышала, как в замке повернулся ключ, и всё стихло. Немного ещё подождав, я вышла из укрытия, открыла крышку и забралась на высокую круглую одноногую табуретку.

Рояль белозубо и широко улыбался мне. Для начала я нажала только на один длинный белый зуб. Нажала совсем чуть-чуть. И вдруг в ответ услышала сердитый звериный рык. Отдернула руку, боясь следом укуса, и посидела тихонечко, затаившись. Потом осторожно тронула открытую роялью пасть далеко от прежнего места, и она отозвалась писклявым, таким жалобным звуком, что захотелось заплакать. Я, кажется, начинала понимать, в чём дело.

Нацелившись на середину и выбрав для игры только что разученный, ещё звучащий у меня в ушах танец, я уверенно принялась играть. Каким сатанинским храпом и визгом отозвался мне рояль! Я обомлела, отняла руки. Решив, что просто плохо ещё знаю новую мелодию, остановилась на той, проще которой не было и нет — "В лесу родилась ёлочка". Для верности я запела её вслух. Но пела-то я одно, а рояль, издеваясь надо мной, выл что-то невообразимое. И тогда, поняв, что он не принял меня, не подчинился мне, я заревела обиженно и горько.