Прокламация и подсолнух

– Ну вот и встретились, боярин! Ты мне за Руксандру ответишь!

– Ш-што? – удивился боярин, осаживая вороного. – Это ты мне, рожа?

Макарко вскинул ружье к плечу, и Штефан не успел бы даже пискнуть, но боярин оказался не промах: с пьяной бесшабашностью толкнул коня мимо телеги над самым ущельем и, пролетая мимо, вытянул Макарку нагайкой. Тот вскрикнул, выронил ружье и согнулся, хватаясь за плечо. Тотчас, ругаясь, подхватил вожжи и пустил кобылу вскачь за боярином.

Штефан, не раздумывая, выслал гнедого в галоп к распадку, наперехват, отчаянно надеясь, что Макарка не вздумает все-таки палить на ходу, и гадая, скачут ли за боярином остальные.

Макарко гнал телегу так, что колеса, казалось, вот-вот соскочат с осей. Плечо горело, по спине бежал горячий ручеек – но он только проклинал себя за нерасторопность, за то, что не выстрелил сразу. Вороной боярина уже утомился, его пошатывало, но груженая телега все равно отставала, и Макарко холодел от ярости, настегивая лошадь, и молился, чтобы выдержали ступицы...

Боярин оглянулся, увидел погоню и с пьяным хохотом разрядил пистолет в телегу позади. Штефан пригнулся под ветками, выхватил свое оружие. Пролетел лесочек, чудом удержал оскользнувшегося гнедого на спуске в распадок, круто завернул к дороге по склону и выскочил прямо перед носом у боярина.

На длинной прямой дорожке по-над самым ущельем Макарко увидел в клубах пыли исчезающий стриженый конский хвост, хлестнул вожжами отчаянно, уже зная, что не догонит. И вдруг из пыли мелькнула конская голова – вороной шарахнулся, дыбясь, на самый край. Качнулся, не устоял – и рухнул, покатившись по склону. Эхом отразился в скалах отчаянный человеческий вопль, потом хруст кустов и плеск ручейка на дне ущелья – и стихло.

Гнедой, всхрапывая, крутился над обрывом. Макарко с трудом осадил разнесшую кобылу, и Штефан растерянно обернулся на скрип телеги. Глаза у него были круглые от ужаса.

Внизу, в ручье, бился на боку вороной со сбитым на сторону седлом. Боярин валялся изломанной куклой на склоне и не шевелился.

– Ты чего в него стрелять удумал?

– А ты чего полез?!

Ветер по ущелью принес сзади далекий топот копыт.

– О черт! – Штефан крутанул гнедого на месте. – Ходу! Гони за поворот, живо!

За скалой остановились, с трудом сдержав испуганных лошадей. Топота копыт больше не было слышно, зато долетели выстрелы, уже недальние.

Штефан скользнул взглядом по Макарке и в ужасе ахнул.

– У тебя след! От нагайки!

Макарко растерянно оглядел хороший клок, выдранный из мундира на плече. Неуверенно шевельнул вожжами, трогая кобылу вперед.

– Обалдел?! Враз догонят! – Штефан рванул с себя овчинную безрукавку. – Живо! Надевай! Возвращаемся! Знать ничего не знаем, ехали себе шажком в деревню, слышим – палят, потом крики. Вот кобылу и нахлестывали – глянуть, что случилось. Надевай, у тебя там вовсе кровь!

Из-за скалы послышались крики, и Макарко торопливо начал выпутываться из формы, а Штефан, ругаясь по-немецки, помог ему натянуть свою кацавейку, которая на по-взрослому широких плечах Макарки сидела в облипочку и прижимала рубаху так, что ничего подозрительного видно не было.

Пока Макарко оправлял рубаху, Штефан скинул с гнедого седло, бросил в телегу, прикрыл дерюжкой. Припутал коня поводьями к борту телеги.

– Конь не мой, а капитана, ковать в деревню ведем, – строго сказал он Макарке, и тот, все еще ошарашенный, покорно кивнул в ответ. Штефан окинул его придирчивым взглядом. – Ладно, сойдет. Разворачивайся и погнали!

Никто из бояр, проклинавших теперь злосчастное состязание, которое стоило одному из спорщиков свернутой шеи, ничего не заподозрил, когда двое испуганных крестьянских парней начали ломать перед ними шапки и кланяться. Наоборот – бояре почти обрадовались: надо же было кому-то лезть в обрыв и доставать покойника, к тому же у парней и телега есть.

Покалеченного коня думали пристрелить, но кто-то потрезвее прислушался к уговорам крестьян не поганить ручеек. Бояре даже расщедрились от огорчения: не надо нам, мол, проклятого вороного, из-за которого такая беда случилась, достанете – забирайте.

Тело погибшего на телеге довезли обратно на постоялый двор. Парням, упыхавшимся перетаскивать покойника, кинули медный грош, чтобы свечку поставили.

Когда телега снова тронулась в сторону заставы, Штефан и Макарко долго помалкивали, смирно сидя рядом на передке и изредка косясь друг на друга.

– Коня вытащить надо, – вдруг брякнул Макарко. – Жалко животину.

– Угу, – согласился Штефан. – Жалко. Только как ты его вытащишь-то?

– А вожжи отцепим и под задницу тянуть будем. Ремень сыромятный, выдержит.

Штефан вздохнул.

– Он, вроде как, ногу сломал. Но я не приглядывался.

– Свихнул, кажись, только. Крови-то не было. Так Мороя вылечит, главное – до заставы дотащить, – отмахнулся Макарко и вдруг передернул плечами: – Ничего ты эту сволочь в овраг заправил!

– Ты бы заправил! – задиристо огрызнулся Штефан. – Всю заставу бы ружейной пулей на виселицу заправил, ружья-то под рукой только у пандуров!

Макарко ахнул.

– Так ты что – нарочно, что ли?

Штефан поежился, зябко обхватил себя руками.

– Нет, конечно, – сознался совсем тихо. – Случайно вышло, я его остановить хотел... – он вдруг ударил кулаком по телеге. – Да я сам не знаю, чего хотел! Что ты там ему орал-то?

Макарие тяжело вздохнул.

– Эта сволочь мою сестру...

– Это ее Руксандрой звали?

– Угу...

– У меня тоже сестру Александриной звать, – вдруг признался Штефан и надолго умолк, угрюмо глядя вперед.

Макарко причмокнул на усталую кобылу и покосился на товарища.

– А ты бы за свою сестру не убил?

Штефан невесело усмехнулся:

– Я, выходит, за твою убил...

Макарко вдруг осадил кобылу и положил руку ему на плечо.

– Ни хрена ты никого не убил. Сам он себе шею свернул. Судьба, видать, такая.

– Угу... – Штефан поежился. – Слушай... А не спросят на постоялом-то дворе, была ли у них наша телега?..

– Спросят – им ответят, не боись, – Макарко снова причмокнул на упряжную. – Хозяин – капитану Симеону друг давний, они против турков вместе воевали, по ранению уволился он из армии...

– Угу... Слышал уже...

Разговор надолго прервался.

Когда они добрались снова до места происшествия, искалеченный конь тоненько заржал под скользким склоном. Вместе, пыхтя, матерясь и цепляясь за землю и кусты, на четвертый раз они втащили его на дорогу. Конь беспомощно прыгал на трех ногах, поджимая переднюю левую, путался в болтающихся поводьях, постанывал, жалуясь на боль.