Проклятье вендиго

Пустыня и трущобы были лишь двумя ликами одной опустошенности. Серая земля рвущего душу ничтожества трущоб была столь же безысходной, как выжженная огнем и занесенная снегом лесная br^ul'e. Обитателей трущоб преследовал тот же голод, за ними гонялись такие же хищники, не менее жестокие, чем их лесные собратья. Иммигранты жили в убогих домах, набиваясь в комнаты чуть больше чулана, и их жизнь была жалкой и короткой. Только двое из пяти детей, родившихся в гетто, доживали до восемнадцати лет. Остальные становились жертвами алчного голода брюшного тифа и холеры, ненасытного аппетита малярии и дифтерии.

Неудивительно, что чудовище выбрало для охоты это место. Дичь здесь исчислялась сотнями тысяч, была упакована на территории, измеряемой не милями, а лишь кварталами; дичь безымянная и еще более беспомощная, чем самые затерянные в лесах ийинивоки, но так же хорошо знакомая с летящим на сильном ветру зовом, манящим на всем понятном языке желания.

Придя сюда, чудовище пришло к себе домой.

Моей группе достался богемский квартал, где днем раньше пропала девочка по имени Анешка Новакова. О ее исчезновении не сообщили в полицию, но известили местного священника, который, в свою очередь, рассказал об этом Рийсу.

Анешка, как мы узнали, была не из тех девочек, которые могут просто сбежать. Она была крайне застенчивой и маленькой для своего возраста, послушной старшей дочерью, помогавшей родителям крутить сигары за 1,20 доллара в день (чтобы кормить, одевать и обеспечивать жильем семью из шести человек). Она каждый день по восемнадцать изматывающих часов безвылазно проводила в их крохотной двухкомнатной квартире — одна из тысяч контрактных рабов табачных королей. Семья обнаружила ее пропажу утром/ Анешка Новакова пропала посреди ночи, когда семья спала.

Доброгеану, который сносно говорил по-чешски, получил адрес от священника, который не очень понимал наш интерес к этому делу, но имя Рийса имело большой вес в его приходе. Вовлеченность реформатора придавала нашему делу легитимность, хотя священник и проявил свое привычное недоверие к чужакам.

— Вы сыщики? — спросил он Граво. Он был особенно подозрительно настроен к этому французу, сующему свой галльский нос на его территорию.

— Мы ученые, — обтекаемо ответил Граво.

— Ученые?

— Это как сыщики, святой отец, только лучше одетые.

Квартира Анешки была в пределах пешего хода, но эта прогулка скорее напоминала поход в преждевременно сгустившихся из-за сильного снегопада сумерках. На каждом углу горели бочки с углями, как маяки, указывающие путь в трущобы, и дым от них еще больше сгущал снежную завесу, скрывая от глаз ландшафт. Мы шли в мир, почти лишенный красок, спускались в серое ущелье.

Посреди квартала Доброгеану нырнул в какой-то просвет (это трудно было назвать переулком) между двумя ветхими зданиями, такой узкий, что нам пришлось пробираться боком, спиной к одной стене и почти упираясь носом в другую. Мы вышли на открытую площадку размером не больше гостиной фон Хельрунга.

Мы пришли на участок задних домов, называемых так, потому что они выходили не на основную улицу. Там было, наверное, от тридцати до сорока домов, наспех и кучно построенных по три-четыре вместо одного, разделенных кривыми проходами, узкими, как тропы в джунглях, с лабиринтом ветхих заборов, висящим на натянутых веревках бельем, шаткими перилами лестниц, безжизненной землей, утрамбованной до бетонной крепости тысячами худых ботинок. Я слышал блеяние коз и чувствовал вонь от сортиров, стоящих над мелкими канавами, переполненными человеческими испражнениями.

— В каком из них? — нервно поинтересовался Граво. Его рука исчезла в кармане пальто, где лежал револьвер, заряженный серебряными пулями.

Доброгеану нахмурился.

— Я и на три фута ничего не вижу в этом чертовом тумане.

Из этого тумана материализовалась группа из четырех оборванцев — старшему было не больше десяти лет, — одинаково одетых в грязнейшие лохмотья, их мешковатые штаны держались на ремнях из связанных тряпок. Они сгрудились вокруг двух монстрологов, тянули их за пальто, протягивали ладони и на разные голоса тянули:

— Dolar? Dolar, pane? Dolar, dolar?

— Да, да, — раздраженно сказал Граво. — Апо, апо.

Он вложил требуемые монеты в их пригоршни, а потом вынул из кошелька пятидолларовую банкноту и покрутил ее перед их ошарашенными лицами. Они вдруг затихли как церковные мыши.

— Zn'as Nov'akov'a? — спросил Доброгеану. — Kdezije Nov'akov'a?

При упоминании этого имени маленькая группа сразу посерьезнела, настырность сменилась страхом. Они быстро перекрестились, а двое еще и сделали жест против дурного глаза, бормоча:

— Up'ir. Up'ir!

— Kdo je statecn'y? — жестко спросил Доброгеану. — Kdo me vezme domu?

Трое ребят переминались, опустив глаза, а один — отнюдь не самый старший и не самый большой из них — выступил вперед. У него было изможденное лицо, высокие скулы и огромные глаза. Он старался говорить как можно смелее, но дрожь в голосе его выдавала.

— Neboj'im se, — сказал он. — Vezmu v'as.

Он выхватил банкноту из руки Граво. Она исчезла в каком-то потайном кармане его грязных лохмотьев. Его товарищи растворились в тени, оставив нас четверых на этом маленьком островке лысой земли, окруженном огромными обшарпанными домами.

Наш новый проводник уверенным шагом вел нас по немыслимому лабиринту бельевых веревок и заборов. Это была его вселенная, и, несомненно, если бы исчезла последняя частичка света, он бы нашел дорогу и в кромешной тьме.

Он остановился на подходе к зданию, неотличимому от всех других — те же шаткие лестницы, маскирующиеся под пожарные, зигзагом идущие через четыре этажа на крышу, те же выступающие плиты вместо балконов, огражденные сломанными перилами.

— Nov'akov'a, — прошептал мальчик, показывая на дом.

— Какой этаж? — спросил Доброгеану. — Jak'y patro? Какая квартира? Kter'y byt?

Вместо ответа оборванец молча протянул ладонь. Граво с тяжелым вздохом дал ему еще одну пятидолларовую банкноту.

— Vectvrt'em patre. Posledn'i dvere vlevo. — Выражение его лица стало очень серьезным. — Nikdo tam nen'i.

Доброгеану нахмурился.